Победивший платит
Шрифт:
– Не могли бы вы изложить мне свою версию произошедшего вчера... инцидента, господин Форберг?
– отступив от первоначального сближающего обращения по имени, просит психиатр.
Мерзавец выдерживает почти театральную паузу, прежде чем дает ответ, причем весьма здравый. Словно точно знает о неписаном законе, относящем аффективный суицид в разряд болезненных состояний, требующих контроля и лечения, иногда и принудительного.
– Сложившаяся у меня жизненная ситуация не согласуется с моими принципами, - заявляет он, - и ни то, ни другое я изменить не в силах. В таких случаях у
– Как видите, речевые и логические центры в полной сохранности, - комментирует Эрни.
– Как будто готовился объясняться.
А почему барраярец изменить свою жизнь не в состоянии, отвечать предлагается мне. И нести ответственность за причины его поступка.
– Ограничение личной свободы для фо... дворянина считается у нас серьезным оскорблением или обвинением в преступлении, - объясняет недавний лагерник. Кажется, он из той породы, что откусывает предоставленный палец по самое плечо. И, совершенно определенно, он не желает вспоминать о своем бывшем статусе. Сошло бы за стыд, если бы не казалось надменностью.
– Последнего я, насколько знаю, не совершал. К сожалению, я не могу потребовать удовлетворения за это оскорбление должным образом, поэтому мне остается только один выход.
– Он упорен, - негромко замечает Эрни.
– Обратите внимание, как тщательно он отрезает всякую возможность компромисса. Эксперт считает, что мягкие психотерапевтические методы себя не оправдают - они действенны лишь для тех, кто готов осознать как минимум наличие проблемы.
Что же, в таком случае, мне придется использовать методы жесткие. Может быть, не относящиеся к психиатрии, но при этом обязательно законные…
– И каковы ваши дальнейшие планы, господин Форберг?
– выслушав уже привычный мне список претензий, интересуется психиатр.
– Не знаю, - отвечает барраярец. Странно, неужто он еще не распланировал стратегию боевых действий?
– Я не готов дать ответ прямо сейчас. Я испытываю настоятельное желание поступить так, как требуют наши обычаи, а господин Эйри намерен мне в этом всячески препятствовать. Я не представляю, чем это завершится. Но, боюсь, ничем хорошим.
– Оптимистично, - подытоживаю. Эрни, остановив пленку, заново заваривает чай.
– Впрочем, я сам затрудняюсь с тем, чтобы найти в этом браке хоть что-то позитивное.
– По крайней мере, этот брак пристойным образом не связан с генетическим контрактом, - мягко возражает медик.
Он прав, но это, пожалуй, единственный из доступных аргументов. Чем мы провинились перед богами, что они решили подвергнуть Эйри такому испытанию? Я, безусловно, предаюсь недостойному унынию и жалости к себе, но что мне делать? Как я могу охранить барраярца от повторений подобных эскапад?
– Маловато для того, чтобы смириться с потерями, - кисло отвечаю. Я сейчас не только о барраярце, и Эрни это понимает.
– Буйным ваш родич мне не кажется, - чуть улыбнувшись, утешает он.
– Упрям, но не безнадежен, а упрямые хорошо выздоравливают. Меня как врача это качество устраивает.
Если бы упрямство было самой большой проблемой, которую Барраяр взвалил на мою семью в качестве контрибуции, я был бы счастлив, пожалуй. О чем и сообщаю;
– Полковник рискнул жизнью в поисках воинской славы, и это была достойная участь, - с пристойной сдержанностью говорит он.
– Эта война была несчастливым выбором, но достойной попыткой, - следуя за собственными мыслями и убеждаясь в том, что для моей семьи война не закончена, эхом отзываюсь я.
– Не вина наших мужчин в том, что некоторые звери слишком дики, чтобы быть прирученными.
– И сдался нам этот заповедник!...
– вздохнув, соглашается Эрни.
– Понимаю, у гемов доблесть в крови, но стоила ли того ничтожная, дикая планета?
– И отдав дань политике, доктор возвращается к медицине: - Но для носителя диких генов состояние моего пациента вполне пристойно. Запущено, но ничего серьезного, не считая неприятности, с которой мы успешно справились этой ночью.
Поразительно. Я думал, он почти инвалид - судя по количеству шрамов, - но Эрни и вправду видней. Если он считает отметины, коих на барраярце больше, чем пятен на ягуаре, лишь неэстетичными косметическими дефектами, тем лучше. Внешность у Форберга, мягко говоря, не идеальна, но если взяться за исправление сейчас, он взбесится окончательно, в особенности, если эти метки носят ритуальный характер. В буквальном или переносном смысле: барраярец получил их, воюя с нами, и нелепо надеяться на то, что он по доброй воле захочет избавляться от следов своей так называемой доблести. Да и поймет ли он суть проблемы, если подобные дефекты у его народа считаются нормой вещей?
– В том и право, и долг цивилизации, чтобы искоренять подобные очаги дикости, - говорю я, невольно задумываясь о том, каково было Хисоке рядом с этим созданием.
– И все же я скорблю о брате, он был так молод.
Молчание, почитающее смерть, воцаряется естественно, как пауза между вдохами. Второй раз за неполные три десятка лет семью трясет, как осеннюю ветку. Может, было бы легче, окажись я активным участником тогдашнего инцидента, но случившееся досталось мне лишь в виде последствий да свидетельских показаний. Хисока в тот месяц был в части, мне же вздумалось внезапно сорваться и уехать с приятелями через пол-континента на представление заезжей труппы императорской оперы. Внезапность решения, удел зеленой молодости, еще не придавленной грузом обязанностей, спасла мне жизнь. Отец разрешил отъезд, и это была последняя из наших бесед.
Вернувшись, я не застал его в живых. Да и вернуться смог далеко не сразу. Эрни, тогда еще совсем молодой врач, почтительно запретил мне появляться дома; строжайший карантин окружал особняк невидимой стеной, и не было смысла брать ее штурмом.
Отец умер в полдень, вернувшись в кабинет после семейного завтрака; в считанные часы за ним последовали к богам его младшая супруга и моя жена, за столом сидевшие на почетных местах по правую и левую руку от хозяина дома. Эти смерти даже не пытались казаться естественными, притвориться проклятием, павшим на дом. Мне оставалось лишь скрежетать зубами все время, что шло расследование, да метаться между проклятиями, адресованными судьбе, и благодарностями ей же.