Победивший платит
Шрифт:
Подстроивший покушение наполнил венчики цветочных часов, украшавших стол согласно ритуалу праздника, термотропными спорами с нервно-паралитически ядом. Споры распались и самоуничтожились, не прошло и часа; слуги, причастные к несчастью, оказались наказаны или покончили с собой, но это не спасло дом, в один день потерявший своего главу и своих женщин, а вместе с ними - и изрядную толику влияния. Не будь Эрни так предусмотрителен, мы с Хисокой вернулись бы домой, и клан бы совсем обезлюдел; но он предостерег нас и спас мою матушку и сестер, получивших меньшую дозу отравы. А то, кто именно из возвысившихся на этой беде кланов-соперников приложил свою
– Право слово, у меня отчетливое чувство дежа вю, - проглотив горечь воспоминаний вместе с чаем, говорю я. Тогда Эрни успел с противоядием. Сейчас противоядия не существует, мы оба об этом знаем и сожалеем.
– Я сочувствую вам в горе, - верно поняв тему моего молчания, отвечает врач, - но горе не поможет вам решить вопроса, что делать с последним подарком вашего брата родному семейству.
– Подарком...
– вздыхаю я.
– Скорее, испытанием. Но буду лжецом, если скажу, что не испытываю некоего странного азарта.
– Барраяр предоставил вашей семье возможность переиграть войну, пусть в локальном масштабе, - понимает Эрни.
– Заплатил дань побежденного... но лучше бы, право, не такой монетой.
– Слишком уж она жжет руки, - заканчиваю я.
– Да еще и пытается вывернуться из ладони. Цена крови?
– Или кровь, цена которой ничтожна, - Эрни мгновенно подхватывает каламбур.
Ядовитая кровь. А вдруг она станет настолько неуправляемой, что мне придется всерьез воевать с частью собственного дома? Отвратительная перспектива. У древних землян было выражение, что-то вроде "пирской победы", - когда победитель платит чересчур дорого.
Мне не хватает оптимизма надеяться, что это - всего лишь красивая метафора.
Глава 6. Эрик.
У этой комнаты нет даже стен - их скрывают заросли антисептического вьюнка с голубовато-серой, с металлическим отливом листвой, тонкой, как фольга, которая должна бы сухо позванивать при дуновении воздуха, но вместо этого трепещет нарочито бесшумно. У этой чистоты нет запаха - только неуловимый, как мираж, оттенок мяты и морского бриза в воздухе. У этого ложа нет ремней... впрочем, и ножек тоже нет, но оно не падает на пол, а я сам не в состоянии ни то что слезть с него - пошевелиться...
А у этого бреда нет названия.
Сперва я думал, что мне просто все привиделось под наркозом... Но даже теперь, в относительно здравом уме, слов мне не хватает, если подбирать цензурные. А они со словосочетанием "цетский госпиталь" не смотрятся.
На здешнее оборудование денег явно не жалели. Это вам не военно-полевой лазарет. Я лежу на спине - после операции на пояснице!
– но ощущаю лопатками и задницей лишь чуть поддающуюся опору силового поля, совершенно щадящего касанием раненое место. А ведь если здешний врач не врет, спину они мне распахали основательно - однако я пока не чувствую ни боли, ни жжения. Ни даже страха, хотя состояние неподвижности (шевелить я могу только руками, остальное словно спеленато) больше всего похоже на то, чем меня так пугали: парализацию. Рассудок холодный и спокойный, мысли едва шевелятся, словно сонные рыбы в пруду. Определенно, меня чем-то подпоили. Укололи, одурманили, накачали наркотиками... я нахожу какое-то ленивое удовлетворение в переборе синонимов, которые вроде бы один другого страшней, но ни один из них не способен сейчас достучаться до моих эмоций и поднять волну мобилизующей
Спокойное серо-голубое помещение, невозмутимое, как скованная льдом вода. И диссонирующим пятном - крупные, покрытые пупырчатой кожей оранжевые плоды в стеклянной миске. Апельсины. Их принес санитар с коротким комментарием: "От милорда". Издевка? Шероховатые шары годятся хотя бы на то, чтобы разминать пальцы, крепко удерживая здоровенный апельсин растопыренной ладонью. Если я и не могу шевельнуться, то руки, по крайней мере, при мне? Поцарапанная цедра пахнет резко и свежо. Встряхивает мозги, обостряет рефлексы.
Когда дверь палаты распахивается без предупредительного стука и на пороге появляется знакомая фигура, то рефлексы срабатывают быстрее логики, и гем-лорд получает свой подарочек в упор. Ничего, от попавшего в плечо апельсина еще никто не умирал.
– Метко, - констатирует ушибленный после ошарашенного молчания.
– Долго тренировался?
– Нет. У меня и так хороший глазомер. Остальные примешь поодиночке или сразу заберешь пакет?
– интересуюсь мягко.
– Ты неблагодарен, - морщится гем-лорд так явственно, что стоит испугаться, не потрескается ли грим.
– Благодарить за то, что, - выразительно поведя плечами, - обездвижен твоими стараниями?
– Не самое комфортное положение для беседы.
Что-то мне подсказывает, что я лежу сейчас крепко связанный не случайно. Объяснению "это корсет, чтобы спина зажила нормально" я верю не больше, чем показной доброжелательности на раскрашенной синим, серебристым и черным физиономии.
– Ты и так чуть было не совершил непоправимого, - сухо усмехается мой новоявленный родственник и тюремщик.
– Случись что с тобой, и за очередной инопланетной комиссией дело не станет, а там и до скандала недалеко. Кое-кому очень хочется, чтобы так оно и было; у моей семьи хватает недоброжелателей при дворе. Глаз не сводят с любого достаточно древнего и богатого клана. А уж с того, где оказался барраярец...
– Понятно. Что для меня - вопрос жизни, для тебя - придворная игра в бирюльки, - язвительно комментирую. И то, какое мне дело до его политических игр? Максимум позитива, который я могу сейчас выжать из двадцатилетней ненависти к гем-лордам, - равнодушие. Но никак не забота о том, сколько очков конкретно этот клан отберет у соперников.
– Я учел бы твои желания, будь они хоть на гран увязаны с потребностями семьи, которой ты обязан служить, как и я служу. Я не могу позволить своему клану ничего, кроме полного благополучия, и отказаться от тебя, ничтожного, не потеряв лица, тоже не могу, - отрубает он.
– И что дурного ты видел от семьи, что готов так ее подставить? Или тебе все цетагандийцы на одно лицо?
Честно говоря, именно так: читать я умею разве что воинский грим, а там узор спиралей определял только ценность скальпа, не более. А сейчас меня больше волнует не то, чем различаются они, а то, в чем различие между ними и мною. Одна потайная мысль, что это различие сгладится - под влиянием чужого ли давления, моего ли собственного малодушия, - заставляет меня тянуться за пистолетом...
Откашливаюсь. В горле сухо, и носоглотку противно щиплет; последствия наркоза, что ли? Что примечательно, даже разозлиться мне сейчас всерьез не удается. Или испугаться, или затосковать. Общий эмоциональный фон ровный, мысли медленные и четкие. Что за цетагандийская дрянь гуляет сейчас в моей крови, не давая устроить тюремщику заслуженный скандал, и надолго ли это?