Побег аристократа. Постоялец
Шрифт:
Итак, он заговорил об этом первым, без малейших угрызений, без смущения. Правда, больше ничего не прибавил, не дал никаких объяснений.
Чуть ли не каждую неделю Жюли слала ему письма на фирменных бланках гостиницы папаши Жерли или «Монико». Рассказывала ему о господине Рене, о Шарлотте, обо всех, кого он знал. Он ей отвечал.
Букар, тот встречался с господином Мондом почти каждый вечер в «Сентра», все толковал о Терезе, которой так хочется повидаться с ним.
— Надо бы тебе сходить туда хоть разок.
— Зачем?
— Только подумай, она ведь вбила себе в голову, что это из-за нее ты…
— И что
— Она теперь так разочарована…
— А…
Букар не настаивал. Может быть, потому, что его, как и прочих, завораживал этот человек, который распростился со всеми химерами. Потерявший свою тень.
Слишком она неотразима, эта холодная безмятежность, с какой он глядит вам в глаза.
Сен-Месмен, 1 апреля 1944 года
ПОСТОЯЛЕЦ
1
— Закрой окно! — простонал Эли, до подбородка натягивая на себя одеяло. — С ума ты сошла, что ли?
— Все здесь провоняло больным! — отозвалась Сильви. Белизна ее нагого тела выделялась на сизом фоне окна, перед которым она стояла. — Это ж надо столько поту напустить, как ты за эту ночь!
Он шмыгнул носом, съежился под одеялом, стараясь, чтобы его тощее тело стало как можно меньше, а женщина скользнула в тепло ярко освещенной ванной комнаты, повернула кран, и горячая струя, бурля, хлынула на дно ванны. Говорить что-то еще стало бесполезно — шум льющейся воды на несколько минут заглушил все прочие звуки. Широко раскрытыми глазами Эли смотрел то на окно, то на дверь ванной. От окна несло холодом, за ним сквозила коварная белизна. Люди, вставшие рано утром, наверняка видели, как падал снег. Но сейчас, в одиннадцать, пушистые хлопья уже не срывались с желтоватого небосвода, нависающего над самыми крышами Брюсселя. Фонари, вереницей тянущиеся вдоль проспекта Жардэн-Ботаник, еще не были потушены, как и лампы в витринах магазинов.
Со своего места Эли прекрасно видел черный, влажно блестящий проспект и трамваи, идущие друг за другом наподобие каравана верблюдов. Ботанический сад в белых пятнах упорно не тающего снега тоже был виден отсюда, а еще пруд, наполовину замерзший, с тремя лебедями, недвижными на темной поверхности оставшейся им воды.
— Ты что, вставать не собираешься?
— Я болен!
Болен или нет, а все-таки в «С пылу, с жару!» они проторчали до трех ночи. Правда, Эли уже давно настаивал, что пора уходить: у него от непрерывного сморкания распух нос. Насморк был скверный, дело, чего доброго, пахло гриппом или бронхитом. Он весь взмок, влажная кожа раздражала. В такие моменты смертный чувствует себя беззащитным во враждебной вселенной.
— Закрой окно, Сильви.
Она аккуратно завернула краны, потом прошлась по комнате. Зеркало в ванной запотело от пара.
— А, небось, Ван дер Хмыр все еще дрыхнет! Это ж просто умора, что он тоже остановился в «Паласе», да еще под самым боком у нас! Ты не находишь?
Нет, в настоящий момент Эли Нажеар был не расположен находить уморительным что бы то ни было. Он проворчал:
— Я знаю, это из-за него ты меня вынудила проваландаться на ногах до трех ночи!
— Недоумок!
Тем не менее все так и было, но что толку спорить? В «С пылу, с жару!» уже и не было почти никого, кроме наемных танцовщиц, сидевших за столиками над пустыми бокалами. Оркестр и тот колебался, стоит ли усердствовать попусту. Сильви зевала. Но тут заявился этот голландец-толстосум в компании двух брюссельцев — сопровождающих лиц, — и все завертелось исключительно вокруг них.
Голландцу вздумалось поразвлечься. Он хохотал звонко, почти по-детски. Через несколько минут четыре женщины уже сидели за его столиком. Там пили шампанское, курили изысканные сигареты и гаванские сигары.
Сильви, стоя в баре рядом с Эли, глаз не сводила с этой шумной группы.
— Если ты разболелся, иди спать!
Ревнивцем он не был. И все же остался, может быть, просто чтобы ее позлить.
— Что, этот Ван дер Хмыр тебя впечатляет?
Прозвищем голландца наградила сама Сильви, так-то вот. Ее бесило, что другие бабы так смачно кутят с ним в то время, когда ей приходится тянуть джин-физ. Она находила, что они уродины.
— Хватит, пошли!
И вот, когда они пересекали вестибюль «Паласа», направляясь к себе в номер, они увидели, что Ван дер Хмыр тоже возвращается к себе. Женщины даже не сумели его удержать! Один спать пошел! Притом в лифте поглядывал на Сильви с лестным удивлением.
А ей приходится ложиться в постель с Эли Нажеаром, который потеет, разгуливает с распухшим носом и красными глазами, да и нет у него уже ни гроша!
— Уходишь? Что ты собираешься там делать в такой час?
— Сама не знаю, — обронила она, натягивая чулки. — Как бы то ни было, ты должен дать мне денег.
— У меня их нет!
По-настоящему освещенной до сих пор оставалась только ванная, а спальню словно бы заполнила туча серой пыли. Черными подвязками пристегнув чулки к поясу, Сильви повернула выключатель, и картина, что вырисовывалась в оконной раме, подернулась туманом, он едва мог различить ее контуры.
Зато апартаменты разом стали шикарными. На туалетном столике между двумя торшерами с розовыми шелковыми абажурами сверкали закупоренные флаконы туалетного набора. Голые груди Сильви исчезли под тонкой сорочкой.
— У тебя есть еще несколько сот франков.
— Тебе остается только продать свой золотой слиток, — пробубнил он, сморкаясь.
Прикосновение носового платка к воспаленной коже было так болезненно, что сморкаться приходилось с величайшими предосторожностями.
— Ты воображаешь, что я с ним расстанусь?
Да ничего он не воображал. У него больше не было никакого воображения. Пот так и лил с него. Его постель пропахла потом. Пижама липла к коже, от света болели глаза.
Сильви он повстречал две недели назад на борту «Теофиля Готье». Она возвращалась из Каира, где ей пришлось работать наемной танцовщицей в каких-то кабаре. А он плыл из Стамбула в Брюссель, где хотел попытаться провернуть дело с коврами: речь шла о распродаже миллиона ковров, арестованных таможней.
Ковры принадлежали не ему. Это дело тянулось месяцами. Им занимались два десятка посредников в стамбульском квартале Пера, в Афинах и даже в Париже, оно до того запуталось, что никто уже не знал в точности, кому принадлежит товар и какова доля каждого участника предприятия.