Побег из Амстердама
Шрифт:
Парень с пляжными стульями был мой отец. Тогда ему было восемнадцать, он был единственным сыном Пита и Анни Фос, владельцев пансиона «Дюны». Летом Пит и Анни арендовали кусок пляжа, жарили картошку и сдавали пляжные стулья. Гор, мой отец, отвечал за лежаки и чистоту пляжа, а все остальное время он был ужасно занят дочерьми немецких туристов, отдыхающих в «Дюнах». Гор был пляжным парнем, которого не портили соль и песок, и он мог покорить любое сердце своим загорелым телом, когда с разбегу бросался в море.
В то лето он сразу приметил мою мать. Эту тихую худенькую светловолосую
Лучше бы он держался от нее подальше и просто женился на Гизелле, дочке богатого немецкого пивовара. Лучше бы он не подсаживался на скамейку к моей матери в тот необычно жаркий вечер. Лучше бы никогда не рассказывал ей о светящемся море, о его ночных кострах, потому что все это было не для нее. Потому, что в конце концов она сойдет с ума от песка и шума ветра и волн, она станет ненавидеть все, что он так любил. Лучше бы ему не влюбляться по уши в эту жердь с журавлиными ногами, никогда не смотреть в те умоляющие синие глаза и не видеть в них беспомощность.
Если бы только моя мать была увереннее в себе. Тогда она ни за что не выбрала бы парня с пляжа. Она бы не позволила выбрать себя первому попавшемуся типу, который ей заинтересовался. Лучше бы она оставалась одна со своими книжками в своем чистеньком городском домике. Может, она была бы одинокой, но никогда не стала бы такой несчастной, как в браке с моим отцом.
Но мои родители все же влюбились друг в друга и решили, что этого достаточно. Моя мать променяла комнатку без окон и свои книжки на комнату с видом на море, и поначалу ей ужасно нравилось быть так сильно любимой. Никто никогда не любил ее по-настоящему, а теперь любовь потекла рекой. Но мать оказалась бездонной бочкой. Ей все было мало, и она ничего не могла дать взамен.
Мой отец никогда не переставал любить ее. Даже когда она помешалась, кидалась на него с ножом и била по голове пепельницей, он любил ее. Так сильно, что как можно дольше скрывал мамину болезнь от всего внешнего мира, чтобы ее от него не забрали.
Глава 20
Сколько же я выпила? Не больше четырех бокалов вина, а чувствовала себя так, как будто уговорила целую бутылку виски, и после этого меня переехал трамвай. Все мышцы болели, глаза горели, во рту было сухо и кисло, а желудок сжался в тугой, болезненный шар и бился о диафрагму.
С того момента, как моя сестра начала говорить о любви, я больше ничего не помню, кроме смутного кошмара, в котором наша мать набрасывалась на папу. Отдаленно я слышала какой-то звон и нащупывала рукой будильник, чтобы его выключить. Я посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Господи, неужели так поздно? Дети уже ушли, и я с грехом пополам вылезла из кровати,
Я нашла его во внутреннем кармане джинсовой куртки. «Три непринятых вызова» высветилось на дисплее. И как раз в тот момент, когда я пыталась узнать, кто хотел мне дозвониться, телефон вдруг снова начал вибрировать, и я сразу же взяла трубку.
— Да?
— Госпожа Фос, это Виттеброод из полицейского участка на Суринамской площади. Ну вы даете, вам не дозвониться… Хорошо, что я наконец-то вас нашел.
— А что случилось? — Я откашлялась и ничего более вразумительного не смогла из себя выдавить.
— Тут такие дела… Вы, конечно, не в курсе… Ваш дом сгорел сегодня ночью.
— Что?
Я хватала ртом воздух и осела на кровать.
— Ну, кухня выгорела полностью и бельэтаж. В ваших спальнях повреждения от дыма и огня… Сейчас мы пытаемся выяснить причину пожара.
— Боже мой…
— Пожарные с опасностью для жизни пытались вас спасти, потом выяснилось, что вас не было дома. Ваша соседка была уверена, что вы и дети спали… Можно спросить, где вы сейчас находитесь?
— У сестры…
Я упала навзничь, и в голове у меня вдруг прояснилось. Я не могла этому поверить. Ведь это был он. Это была его месть за мой отъезд. Он лишил меня всего.
— Госпожа Фос?
— Зовите меня Мария.
— Мне ужасно жаль, что это произошло с вашим домом. У вас хорошая страховка?
— Да, думаю, что да. Когда я его покупала, все было сделано, как надо.
Я подумала о своей коллекции дисков, и мне стало опять не хватать воздуха. Мои фотоальбомы. Фотографии Мейрел и Вольфа совсем маленькими. Мои собственные снимки, мои первые выступления. Со Стивом. Спящий Геерт. Я на коленях у отца. Рисунки детей. Прелестный стишок Мейрел, который она подарила мне на День матери. Все мои пленки. Мои ноты. Моя гитара. Футбольная форма Вольфа. Видеофильм о нашем единственном отпуске на Крите, Вольф и Мейрел черные от загара, лучезарная улыбка Геерта, Вольф с толстой попкой тащит ведро песка. Мой портрет, «обнаженная», написанный приятелем, который теперь прославился. Как страховка может возместить все это? Все мои воспоминания, впечатления детей об первых годах их жизни, все эти милые штучки, лишиться всего этого? Я считала, что очень важно фотографировать их, когда они едят или лежат в кровати, играют в парке или спят, чтобы потом они видели, как я их любила.
У меня самой была всего одна детская фотография, на коленях у отца, рядом с новогодней елкой. Меня снимала тетя Анни. Через три недели она умерла, и после нее уже никто не удосуживался запечатлеть нас.
Почему этот мудак захотел уничтожить мое прошлое? Почему он выбрал именно меня? Я не понимала этого и приходила в ярость. Я уже получила свою долю горя. Столько я просто не заслужила.
Он злился на меня, злился, потому что я просто так исчезла, приходил в ярость, потому что не знал куда. Поэтому и решился на такое. Хотя могло быть и хуже. Возможно, у него было намерение прикончить нас троих. Ведь мы едва ускользнули от его костра.