Побег из Нью-Йорка

Смит Зэди

— Я не могу вести, когда я устал, — сказал Марлон, рывком приведя себя в полусидячее положение. — И когда голоден тоже. Лучше отработаю свою смену сейчас.

— А я ночью, — просветлев сказал Майкл и принялся подыскивать место для остановки. Его не переставало радовать то, как хорошо он пока справляется с апокалипсисом. Да, он был до смерти напуган, но вместе с этим — вот странно — испытывал приятное возбуждение, при том что ведь и лекарств-то почти никаких не принимал: все их держала при себе его ассистентка, а он не сказал ей, что бежит из Нью-Йорка, пока они не выехали, поскольку

боялся, что она попытается ему помешать, как всегда мешала делать то, что ему больше всего хотелось. А теперь его уже никто не достанет! Он попробовал вспомнить, когда еще хоть раз в жизни чувствовал себя таким свободным. Неловко было признаваться в этом даже самому себе, но что поделаешь: его переполнял восторг, и он стал искать его причину. Выброс адреналина, вызванный спасением от гибели? С примесью жалости, с примесью ужаса? Интересно, подумал он, неужели именно это чувствуют на фронте и в других экстремальных ситуациях? Или — еще одна странная мысль — не это ли чувство сопровождает самых обыкновенных людей почти каждый день, когда они ползут на работу в своих жалких вонючих «тойотах камри», или ночуют на мостовой перед твоим отелем, или падают в обморок, глядя, как ты танцуешь на огромном экране? Это чувство безысходности, вынужденного принятия обстоятельств? Чувство, что тебе не сбежать даже от своего побега?

— А ты знаешь, Марлон, когда мы с Лиз остаемся в гостях ночевать… — заговорил Майкл немножко быстрее чем надо, понимая, что это нытье, но не в силах остановиться. — Ну вот, так я совсем не могу заснуть! Глаз не смыкаю, если меня буквально не вырубить. Буквально до утра не сплю. Так что я легко могу вести до самого Брентфорда. То есть если понадобится.

— Не останавливайся, пока не надоест, — пробурчал Марлон и улегся обратно.

— Когда-то давнею поро-о-о-о-ой, — пела Лиз вместе с диском, — я верила в свое везе-е-е-е-енье. Любви хотела неземно-о-о-о-ой! Ждала от Бога всепроще-е-е-е-енья!

Они слушали эту запись уже в шестой или седьмой раз. Они добрались почти до самого Гаррисберга, хотя их продвижение существенно замедлилось из-за двух остановок в Burger King, одной в McDonald’s и трех отдельных посещений KFC.

— Если ты споешь эту песню еще раз, — предупредил Марлон, поедая из ведерка куриные крылышки, — я тебя своими руками убью.

В ярко — оранжевые виниловые шторки на окне било закатное солнце, и Майкл в очередной раз почувствовал, что его новая роль Опекуна должна включать в себя некий элемент духовного руководства. Повинуясь этому чувству, он передал Марлону кленовый сироп и сказал своим привычно высоким, но по-новому уверенным голосом:

— Слушайте, друзья, мы едем уже шесть часов, а еще ни разу толком не обсудили, что произошло там, в городе.

Они сидели в кафе IHOP по другую сторону Аппалачей, все трое в зеркальных очках, и ели оладьи. Майкл решил — восемьдесят миль и две закусочные тому назад — оставить свою обычную маскировку в багажнике. К тому времени стало очевидно, что она не нужна — во всяком случае сегодня. А теперь, с гигантским облегчением, Майкл снял еще и очки. Ибо здесь дело обстояло так же, как и во всех прочих закусочных, где они побывали: никто из посетителей

не отрывал взгляда от телевизора. Даже обслуживающая их официантка, и та смотрела его, из-за чего пролила немного горячего кофе Майклу на перчатку и не извинилась, не вытерла брызги, а также не заметила ни того, что Марлон сидит босиком — и что это Марлон, — ни того, что рядом с солонкой лежит бриллиант величиной с отель «Риц».

— У меня такое чувство, будто только что мы сидели в Гардене и это было как сон, — медленно проговорила Элизабет. — И мы радовались и поздравляли нашего чудо — мальчика, — она сжала руку Майкла, — отмечали тридцатилетие твоего удивительного таланта, мой милый, и все было просто прекрасно. А потом, — она обняла кофейную кружку обеими руками и поднесла ее к губам, — потом «явились тигры»… и теперь все выглядит так, как будто миру и правда пришел конец. Я знаю, что это глупо, но такое у меня чувство. Ребенку, который во мне живет, хочется просто взять и отмотать назад эти двадцать четыре часа.

— Лучше бы двадцать четыре года, — съязвил Марлон со своей классической кривой усмешечкой, такой марлоновской, что его нельзя было не простить. — Или нет, — добавил он, явно пережимая. — Пускай уж сразу сорок.

Элизабет поджала губы и состроила очаровательную потешную гримаску. Она выглядела как Эми из «Маленьких женщин», что-то лукаво прикидывающая в уме.

— Ну коли на то пошло, — сказала она, — сорок будет для меня в самый раз.

— А для меня нет, — возразил Майкл, набрав в рот побольше воздуху и выпустив его одним махом, чтобы хватило смелости сказать то, что ему хотелось: неважно, уместно это или нет, нормально ли говорить такие вещи в ненормальных обстоятельствах вроде нынешних. Но, пожалуй, в данный момент это и было его единственным настоящим преимуществом перед всеми остальными посетителями кафе и большинством жителей Америки: никогда, ни единого разу за всю его сознательную жизнь с ним не случалось ничего нормального. И какая-то маленькая часть его души всегда была готова к чудовищному, близко знакома с ним и так же близко знакома с его необходимым противовесом — любовью. Он потянулся через столик и взял руки обоих друзей в свои.

— Я не хочу быть ни в каком другом мгновении, кроме этого, — сказал он им. — Здесь. С вами обоими. Как бы ужасно все ни обернулось. Хочу быть с вами и со всеми этими людьми. С каждым обитателем Земли. В это мгновение.

На секунду наступила тишина, а потом Марлон поднял свои все еще великолепные брови, вздохнул и сказал:

— Страшно не хочется раскрывать тебе этот секрет, дружище, но вообще-то у тебя нет выбора. Как-то не похоже, что нас отсюда телепортируют. Чем бы ни было все это дерьмо, — он ткнул рукой в воздух перед ними, в молекулы, из которых состоял этот воздух, в само время, — мы влипли в него, как и все остальные.

— Да, — ответил Майкл. Он улыбался, и именно его улыбка, непредставимая в этом кафе в этот день, именно она, а не что бы то ни было другое, наконец привлекла к ним внимание официантки. — Да, — повторил он. — Я знаю.

Перевод Владимира Бабкова