Побег
Шрифт:
— То-то, — молвила ведьма. — Так что тебе Золотинка толковала про изумруд? Это важно. Изумруд, что она нацепила.
— Юлий подарил, — произнесла Нута с усилием.
— Юлий подарил? — недоверчиво переспросила старуха. — Что-то ты путаешь, девочка. Юлий подарил? Когда?
Удивление старухи не уменьшилось от неуверенных объяснений Нуты; она задумалась.
— Вот что, — сказала она по размышлении, от которого желтое, с ужасающими рытвинами лицо ее еще больше как будто отяжелело и отекло. — Ты мне должна помочь. И я тебе помогу. Мы это все с тобой покумекаем еще хорошенько и так обделаем, что любо-дорого. А пока избавь меня от докуки — смотри, чтобы никто в карету нос не совал. Что надо — распоряжайся. Мне время нужно, чтобы в себя прийти.
— Я хочу вернуться, — молвила Нута слабым голосом.
— Вели, чтобы гнали в Вышгород, спешным делом, без остановки, — возразила ведьма.
Осторожно глянув на волю, старуха занялась собой — привычно и споро, словно заранее была готова к такого рода превратностям. Нашелся кисейный платок, которым можно было прикрыть лицо, закрепив его на шляпе. В выдвижном ящике обнаружились белые перчатки, чтобы скрыть иссохшие пясти.
— И помни это! — предупредила ведьма напоследок, указывая затянутым в перчатку пальцем на черную нить, едва различимую среди узоров сиденья и на платье Нуты. Затем она пристроилась в углу кареты между подушками и затихла. Может, задремала, а, может, притворилась, желая испытать пленницу. Кисея скрывала глаза.
Посидевши в тупом бездействии, Нута потянулась к шее, чтобы ослабить удавку, и вздрогнула, застигнутая на попытке:
— Ты вот что, красавица, — ядовито заметила ведьма, — выгляни в окошко, скажи, чтобы гнали.
В самом деле, лошади пошли шагом — по сторонам дороги тянулись крытые соломой домишки большого села или предместья, на заборах висела ребятня. Нута высунулась наружу и крикнула непослушным голоском:
— Гони! Гони! Не останавливайся!
Взвились кнуты, кони взяли так дружно, что принцесса едва разминулась с оконным косяком.
— Гони! — то и дело кричала она, приметив столпотворение на обочине, установленные прямо в поле столы и стяги над головами людей. Карета неслась во весь опор под перестук копыт и посвист бичей, кузов жестко дергался на ременной подвеске.
У самого города, когда пошли обширные сады предместий, скопище празднично одетых толпеничей запрудило проезд: ждали наследника и его жену. Упряжка стала, дворяне конной свиты вознамерились сунуться в карету за распоряжениями.
— Скажи, мне плохо, — свистяще прошептала Нуте ведьма. — Пусть правят на Вышгород. В Малый дворец. Без остановок.
— Мне плохо! — истошно крикнула пленница, сунувшись в окно.
— Дура! — обругала ее Милица. Но это было напрасное оскорбление, не заслуженное, ибо они не успели условиться между собой, кому именно плохо.
От жалобного вопля Нуты всполошились дворяне, толпа притихла, недоумевая, и, кажется, достаточно было бы искры, чтобы вспыхнул мятеж. Чтобы взвинченная толпа подняла юную государыню на руки и повлекла, готовая на все… Однако Нута продолжала кричать, пока дело не объяснилось. Долгая вереница лошадиных пар тронулась через расступившийся народ.
Проехали мост, ворота; карету зажали, заслоняя небо, долговязые дома с раскрытыми окнами; железное эхо подков и колес заметалось в ущельях улиц, слышался сплошной перекатный вопль «да здра-а-авству-у-ет!» Долгий петляющий подъем привел в Вышгород, и вот остановились в двух шагах от дворцового подъезда. Это был простой полукруглый портал и очень узкое, совсем не парадное по недостатку места крыльцо белого мрамора.
Государыня отказалась от услуг, не приняла ничьей руки и прошла вместе с невесткой в темные сени, никого не удостоив ни разговором, ни взглядом. Они миновали череду жилых покоев. Нута велела служанкам удалиться. Милица заперлась изнутри и тотчас направилась к зеркалу, сбросив шляпу.
При взгляде на безобразное отражение она застонала, но от зеркала уже не отрывалась, то растягивая под глазами кожу, то разевая щербатый рот и склоняя голову, — разглядывала себя с жадным страдальческим вниманием. Она как будто искала признаки возрождения или, наоборот, исследовала меру своей беды, словно в гноящейся язве копалась.
Привязанная к ведьме нитью не столь длинной, чтобы можно было добрести до ближней кушетки, Нута вынуждена была переминаться на слабеющих ногах за ее спиною.
— Я хочу вернуться, — напомнила она о себе. Пришлось повторить это еще раз, прежде чем озабоченная своей бедой старуха вспомнила о спутнице.
— Куда тебе возвращаться? — огрызнулась она. — Место занято. Постель твоя еще не остыла, как стерва под одеяло к Юлию проскользнула. Под милым твоим скакать. Кобыла горячая — побрыкается и поскачет, и ржать, и кусаться, и царапаться будет. Пока он ее не загоняет до мыльной пены. До изнеможения. Пока она вся ему не отдастся — до кровинки. Всё. Некуда тебе возвращаться. Нет у тебя ничего. Ни родины нет, ни мужа.
Ведьма глядела, ожидая слез. Но их не было. Чудовищные слова, которыми ведьма осквернила и любовь, и жизнь Нуты, не оставив ей малого уголка, где несчастная принцесса могла бы укрыться от ужаса хоть на мгновение, — чудовищные слова эти не выдавили у нее ни слезинки. Не имелось в опыте Нуты, во всем ее существе, во всем пространстве ее памяти ничего, на что могла бы она опереться, чтобы постигнуть размер катастрофы.
Молодая женщина закаменела, тронула зубками нижнюю губу и опустила взор. В лице ее обозначилось нечто тяжелое и неподвижное. Нечто такое, что не по силам было бы даже самым широким и крепким плечам.
— Ну то-то же, — неопределенно пробормотала колдунья. Она не понимала Нуту. И опять глянула, не понимая, что означает это смирение… Вспомнила привязь.
Теперь Милица обвязала нить вокруг резного столбика своей кровати, определив невестке место в изножье на полу, где молодая женщина могла коротать время в обществе ночного горшка. А сама ведьма, до крайности изможденная, желтая, напилась сладко пахнущей бурды из бутылочки и повалилась на подушки без сил. В недолгом времени она задремала, хныкая во сне и похрапывая.