Побег
Шрифт:
Не взирая на слабую попытку сопротивления, она стащила Нутину шапку, бросила ее на покрытый сукном столик и взялась копаться в заколках плотно уложенных волос. Служанки Нуты, оставленные без руководства, почли за благо присоединиться к Золотинке. Общими трудами они распустили прическу.
Крошечные губки Нуты, поджавшись черточкой, подрагивали — от усилий не расплакаться. И уже совсем не находила она сил следить, что такое с ней делают, хотя и посматривала в зеркало, ничего как будто не понимала.
— Ну вот! — удовлетворенно отстранилась Зимка. — Куда лучше. Это совсем
Служанки соглашались. Да и какой человек со вкусом стал бы отрицать, что действительно лучше. Не в пример прежнему.
Искусно переплетенный лентами и тесьмой платочек свисал на лоб и на ушах прозрачными оборками, там и сям выбивались прядки черных волос, и самый облик Нуты переменился. Исчезло все напряженное, вымученное, что так впечатлило Зимку, когда она только вошла в шатер, и обозначилось нечто трогательное, прелестное такое и простодушное, маленькой девочке под стать.
Нута глядела в зеркало, которое держали перед ней служанки, и молчала, словно подыскивая возражения.
— И не гляди букой! — одернула ее Зимка. — Тебе это не идет. Тебе порхать надо, а ты букой!
Теперь понадобились кисточка и сурьма, чтобы подправить брови. Прежде бритые по мессалонскому образцу и слегка только подросшие, они гляделись блеклым, немного лишь посеревшим следом. Зимка щедро оттенила брови и прогнула дугой — нужно было подправить то несчастное, обозленное выражение, которое выдавали глаза, некоторой толикой простодушия. И это хорошо у нее получилось. У Зимки все выходило, за что бы ни бралась.
Немного погодя она принялась переставлять утварь, выказывая при этом немало вкуса и изобретательности. Стол отодвинула, громоздкий дорожный сундук велела выставить вон. Послала девушек за цветами, а вазы, одну и другую, устроила на покрытом сукном полу. Наперсницы Нутины вынуждены были согласиться, что «в этом что-то есть».
И когда неожиданно для всех вошел Юлий — он и сам смутился, обнаружив здесь Золотинку, — она обняла Нуту и взяла ее за руку. Плотно обхватила, ощущая дрожь жилочек, отчаянную борьбу сердечка.
Но если Зимка держала Нуту, помогая ей не упасть, то некому было облегчить Юлию его трудное положение. Он пытался вести разговор, но запинался взглядом, наткнувшись на Золотинку там, где следовало ожидать Нуту, и тщился возвратиться глазами к жене. Стараясь не видеть никого, кроме Нуты, Юлий и в самом деле мало что видел — он ухитрился не заметить разительных перемен к лучшему, которые произошли в ее внешности. Ни слова не сказал о прическе и ушел, пробормотав напоследок что-то невразумительное. Отуманенные глаза Нуты блестели слезами.
А Зимка уже не выпускала подругу. И когда нежной своей рукой она угадывала учащенное биение крови, нечто бунтарское мерещилось в сильных толчках Нутиного сердечка… тогда целовала государыню в висок, еще лучше в шейку — в самую жилочку.
Единственное, о чем Зимка жалела, — трудно было найти благовидные основания, чтобы держать Нуту в объятиях даже ночью.
Такие основания и, сверх того, необходимость появились, когда весь расползшийся по холму стан с бесчисленным уже обозом пришел в движение: двинулись берегом Белой в столицу. По воде, в лодках, везли женщин, золото и припасы. Тут уж естественно было потесниться. Как только Зимка обнаружила, что супруги ночуют раздельно, залезла к Нуте в постель и там уютно устроилась.
Войско и весь разношерстный сброд тянулись короткими переходами не спеша. Говорили, что наследник писал отцу, великому государю Любомиру, и получил ответ, вполне благожелательный, и что все недоразумения разрешились. В том смысле, вероятно, что великий государь Любомир и наследник Юлий обошли молчанием главную статью разногласий — Милицу. Но она была, Милица, великая мачеха. Разоблаченная ведьма, проклятый принародно оборотень. Она вернулась, воспользовавшись первой же оплошностью престарелого государя, чтобы возвратить себе его дряблое сердце и вместе с ним ложе, престол и власть. И если Любомир умалчивал об этом общеизвестном событии, то потому, вероятно, что испытывал в глубине души нечто вроде смущения. Почтительный сын не смел тревожить отцовскую совесть. Это нужно было понимать так, что он смирился.
Но вооруженные толпы, возраставшие в числе по мере того, как медлительный поход приближался к Толпеню, понимали намерения наследника как-то по-своему. Ничем иным нельзя было объяснить разудалое зубоскальство у костров, оскорбительные для чести Любомира и Милицы запевки и словечки — непонятно с чего возникшее ощущение победы в не бывшей еще битве.
Явственно ощущавшийся в войсках дух отваги замещал порядок. При всякой попытке распределить людей по полкам концы не сходились. Так, ставши у моста через реку, Юлий насчитал в течение часа четыре тысячи вооруженных людей, но во всех пяти наличных полках по отчетам начальников не набиралось и полутора тысяч ратников.
— Остальные миродеры. Бездомные собаки войны — миродеры, — сумрачно заметил Чеглок, наблюдая застеленную пылью дорогу. Там, где прошли войска, далеко за речкой над синей чертой леса поднимался ленивый туман, который походил и на дым.
— Что горит? — спросил Юлий, сдерживая чалого иноходца. Юлий был в легких доспехах без шлема, а спутники его, воевода Чеглок, полковники и полуполковники вовсе не имели на себе лат. Вокруг пестрели легкомысленные кафтаны с весьма уместными при жаре разрезами и шляпы cо свисающими с них перьями. Нигде вообще на дороге не видно было людей в кольчугах и латах — тяжелое железо, а также щиты и копья везли обозом. Из тарабарской военной истории Юлий знал, что такая беспечность — верный признак грядущего поражения. Однако он ничего не сказал полковникам.
— Что горит? — повторил он, присматриваясь к далеким дымам.
— Чему там гореть? — буркнул кто-то из спутников.
И в самом деле, чему там было гореть, кроме двух деревушек на лесных росчистях? Юлий нахмурился, уголки губ подернулись, но настаивать на дальнейшем разбирательстве не стал.
— Как навести порядок? — повернулся он к боярину Чеглоку.
Седой вельможа с обманчивой внешностью простоватого мужика — здоровые щеки, нос картошкой, густые разросшиеся брови, которых никогда не касались щипчики цирюльника — имел готовый ответ: