Побег
Шрифт:
А Нута думала, опершись на кулак. Страдание изломало насурьмленные брови, наложило жесткий отпечаток на гладкое личико принцессы — отпечаток, которому не суждено было никогда исчезнуть. И так далеко бродили ее мысли, так велика была совершавшаяся в ней работа, что по прошествии доброй доли часа Нута встрепенулась, что-то припомнив, натянула между пальцами волшебную привязь и, на мгновение остановившись, порвала нить. Надо было ожидать немедленной кары… но ничего не происходило. Недолго думая, она стянула с шеи петлю и изорвала ее клочья. Потом огляделась.
Убедившись, что дверь заперта, как того и следовало ожидать, Нута взялась осмотреть комнаты. Их было две: убранная в теплых розовых тонах спальня и смежная комната за ней, поменьше, — здесь теснились пузатые шкафы с нарядами — уборная. Двойное окно спальни, заделанное мутным цветным стеклом, пылало в вечернем солнце. Приржавевшие в бездействии запоры не поддавались, но такое же цветное окно в уборной открывали, видимо, чаще. Слегка повозившись, Нута изловчилась поднять тяжеловатую для нее раму и выглянула на волю.
Крутые скалы падали вниз, в заросли мелкого, похожего на кудрявый мох кустарника, а дальше расстилалась излучина великой реки. Низкое солнце тонуло в дымке чудовищных расстояний. Селения и города проступали на возделанной равнине как некие неясные шероховатости и совсем терялись вблизи багряного окоема. Прямо внизу под Нутой вилась дорога. Можно было видеть трудно поднимающуюся в гору повозку, навьюченных ослов, погонщика. Так далеко внизу, что пришлось бы крикнуть в голос, чтобы погонщик расслышал и, придерживая шляпу, обратил вверх лицо, на котором едва ли можно было бы различить белки глаз.
Пряный ветер и пустота кружили голову.
— Я не хочу жить, — сказала Нута по-мессалонски. — Не хочу жить, — замедленно повторила она, словно испытывая мысль на прочность.
Но высота испугала ее. Нута явственно увидела разбитое на камнях тело… кровь — она с детства боялась крови… представила и отшатнулась. Сердце сильно стучало.
Следовало все ж таки искать выход. Дверь в спальне со всеми этими запорами и узорчатыми шляпками гвоздей была основательным сооружением, таким, будто Милица готовилась на своем ложе к осаде. Без ключа тут нечего было и делать. А ключ, кажется, старуха держала при себе. Опустившись перед низкой кроватью, где государыня-ведьма занимала так мало места, что можно было рыться в отдаленных пределах постели, не особенно тревожа спящую, Нута, не спуская глаз с Милицы, сунула руки под подушку… Пожелтевшие, лишенные ресниц веки дрогнули — старуха очнулась.
Она не очень удивилась, обнаружив невестку в неловком положении на коленях, а руки где-то в недрах кровати.
— Дай зеркало, — сказала она, мутно озираясь.
Зеркало не открыло ведьме ничего утешительного, но Милица продолжала скалиться, оттягивая под глазами морщины.
— Где привязь? — обронила она между делом.
— Я ее порвала, — возразила Нута. Она не испытывала робости перед ведьмой и не могла понять теперь того затравленного, жалкого состояния, которое заставляло ее прежде трепетать при взгляде колдуньи. В опустошенной душе ее не оставалось места для страха.
— Много себе позволяешь, — заметила ведьма с удивлением.
Спустивши костлявые ноги на пол, Милица пригладила неряшливые жидкие пряди, которые торчали вкруг головы в ужасающем беспорядке. Ведьма страдала и морщилась.
— Не нужно ссориться, — сказала она, подумав, словно даже такая простая мысль требовала от нее нешуточных размышлений. — На выпей. — В руках ее явилась прежняя бутылочка. — Выпей, это полезно даже детям.
Брезгливое движение Нуты не укрылось от Милицы, она кое-как поднялась, подступая к женщине, и потянулась унизанной перстнями рукой. Режущая вспышка ослепила глаза и разум мессалонской принцессы.
Нута очнулась не на полу. Впрочем, она не сознавала этого. Просто выплыла из пустоты, распознала перекрестья потолочных балок и некоторое время тщетно пыталась постичь, на каком языке она это понимает, пока не уяснилось само собой, что понимает балки вовсе без языка. Потом она разобрала голоса, которые, наверное, и прервали ее тяжелый обморок. Говорили по-словански. Теперь Нута вспомнила, что она в Толпене. Во дворце Милицы, обратившейся… обращенной в старуху ведьмы.
Нута лежала одетая на кушетке в комнате со шкафами, а голоса слышались рядом, в смежной спальне. На онемевшем предплечье Нута обнаружила глубокие красные вмятины, которые могли появиться только от многочасовой неподвижности. Окно же, недавно еще пылавшее воспаленными красками заката, оказалось в тени, хотя на воле, несомненно, был день. Значит, это был не тот день и, уж во всяком случае, не тот вечер. Сколько длилось ее обморочное небытие?
— Ну, перестань, перестань, — слышался раздраженный женский голос, который, несомненно, принадлежал Милице.
— Я так соскучился, мамочка, — лепетал, изображая ребенка, мужчина. — Мы не видели мамочки… мамочка от нас закрылась, спряталась от нас мамочка…
— Подожди. Надо поговорить, Любаша.
— Фу! Фу! О деле — фу! Вот наши пальчики… почему они от нас убежали?
Действительно, почему? Опираясь на стену, Нута села. Она никак не могла уразуметь, почему наши пальчики от нас убежали, и в отупении пропустила многое из того, о чем говорили между собой государыня Милица и государь Любомир.
— …Знаешь, что такое Сорокон, Любаша?
— Это такая бука, такая бука, — лепетал государь, не выходя из полюбившегося ему образа.
— Нет, не бука. Хуже, — безжалостно продолжала Милица. Она нисколько не щадила детских чувств. — Золотинка владеет Сороконом. Чудесное исцеление наследника — это Сорокон, великий волшебный камень… И за это волшебное исцеление нам еще придется расплачиваться… Ну, перестань, не время. Отстань, говорю! Не до глупостей. Сорокон — это искрень, чтобы ты знал. Искрень, из-за которого весь сыр-бор разгорелся. Это такое могущество, что все наше великое княжество рядом с ним станет как-то меньше. А великий князь будет вроде деревенского старосты. Давай начистоту — Сорокон сильнее меня. Я боюсь. Мне придется отступить перед девчонкой, понимаешь ты или нет?
— Если бы ты действительно любила меня, как говоришь, — начал вдруг Любомир обыденным мужским голосом, и эта перемена ясно свидетельствовала, что гугнивый лепет не мешал государю понимать суть дела достаточно трезво. — Если бы ты и вправду любила меня… ты дала бы мне сейчас хороший совет…
Любомир замолчал, словно ожидая, что Милица спросит: какой. Но она не спросила.
— Знаешь какой? — вынужден был продолжать он после паузы. — Любомир, наступили трудные времена. Нам не выкрутиться, если мы с тобой не придумаем чего-нибудь совсем необыкновенного… Ты следишь?