Побег
Шрифт:
После того, как придворный наряд жильца пришелся принцессе впору, трудно было предвидеть, что крошечные ее ножки утонут в мальчишеских туфлях, как в лоханках. Сгоряча Нута готова была бежать и так, подволакивая башмаки, но Лепель остановил ее порыв.
— Отвернитесь, принцесса, — сказал он, задумчиво оглядываясь. И остановился на привязанном к кровати жильце. Взять-то с него было нечего, кроме подштанников, потому Лепель их и стащил. Малец задергался и застонал, беспомощный перед надругательством, но сумел только одно: кое-как подвинул под путами руку и прикрыл горстью срам.
Разорванное по швам полотно от подштанников пошло на портянки. Опустившись к ногам молодой женщины, Лепель ловко обмотал ее крошечные ступни, после чего башмаки сели плотно и можно было застегнуть пряжки.
Переодетая принцесса удивительно походила на мальчика. Пожалуй, она выглядела даже приятней и привлекательней, чем истинный хозяин пронзительных лимонных штанов и сиренево-вишневого с белым исподом кафтана.
Только этот свежеиспеченный хорошенький мальчик никак не мог справиться с ознобом, который прохватывал его временами так, что приходилось сжимать руки. Что, однако, не мешало ему слушать наставления Лепеля с напряженным вниманием.
— В воротах покажите это, — Лепель развертывал грамоты. — Не больно-то убедительная бумага: приговор боярской думы об изменении порядка престолонаследия. Но вы там в долгие разговоры не вступайте, чуть что: пошел прочь, свинья! С дороги!
— Па-ашел прочь свиння! — старательно повторяла принцесса.
— Так-так! Глаза сверкают… порядок. Я — гонец великой государыни Милицы в стан Юлия. И суешь ему в рожу грамоту.
Пока принцесса, наморщившись от усердия, разучивала подходящие к случаю ругательства, запас которых у нее, как выяснилось, был до смешного ограничен, распростертый на кровати малый глухо постанывал и подергивался тощим телом. От горя и стыда, по видимости. Хотя предположение это невозможно было проверить — лицо его покрывала тряпка.
Спустившись с переодетой принцессой к извозчичьему двору, Лепель подсадил ее в седло и, приняв коня под уздцы, повел к воротам. Когда засверкали лезвия бердышей, он сказал ей тихо:
— Прощайте! Удачи! — и хлопнул коня по крупу, отчего Нута неловко мотнулась, ничего не успев ответить.
А, может, она и думать забыла о черном рабе в тот самый миг, когда рассталась с ним, обращенная мыслями вперед, к заставе у башни.
Лепель не уходил. Он слышал взвинчено взлетающий голосок принцессы, которая остервенело, но однообразно бранилась, позабыв в волнении половину того, что пытался внушить ей наставник.
— Сучьи дети! Сучьи дети! — кричала она на всю улицу.
За неимением лучшего хватило и сучьих детей — в подбрюшье темной громады возникла солнечная расселина. Едва растворилась она настолько, чтобы пропустить всадника, как заслонилась тенью, и скоро застучали гулкие доски моста.
Лепель вздохнул. Он понурился и побрел, одинокий в своей унылой задумчивости. Столпотворение на улицах, несмолкающий гвалт, выставленные на всеобщее обозрение страсти и обыденный обман, который вводил в заблуждение всякого, кто готов обмануться, — весь этот праздник бестолковщины не доставлял ему сейчас утешения.
— Уж ты ночь, моя ночь, ночка темная,Ночь осенняя, ночка долгая,Да и с кем мне ночь ночевать будет?Без милого дружка, без сердечного,Без сердечного студенешенькоБез надеженьки жить тошнехонько…поет народ, — сообщил Лепель неведомо кому.
Потолкавшись в толпе около часа, он возвратился в лавку, где вились мухи и вязала бесконечный чулок равнодушная старуха.
Наверху безмолвствовал привязанный к кровати жилец. Залитый водой пол подсыхал. Лепель развязал путы, отомкнул юноше рот и сказал:
— Свободен. Не знаю, конечно, насколько ты в свободе нуждаешься. Извини.
Онемело потягиваясь, юноша сел. Голый и тощий, прикрывая горстью срамное место, он не выглядел ни свободным, ни счастливым. Смазливое личико его с тонко очерченным, нежным подбородком, свежими девичьими губами осунулось… Да, лишенный покровов, придворный чин утратил значительную долю своего обаяния. Его нельзя было бы сейчас назвать даже пристойным.
Молодые люди молчали, имея собственные причины для уныния.
— Где моя одежда? — неверным голосом спросил тот, что голый.
— Ускакала в полуденные страны, — ответствовал тот, кому легко было шутить, — одетый.
— Как я пойду?
— Оденешь платье. Если принцессе не стыдно было носить такое платье, то уж тебе и подавно.
— Женское платье я не надену! — отшатнулся мальчишка.
Лепель ничего на это не возразил. Вскоре впавший в тоскливую неподвижность придворный чин задрожал, глаза его заблестели, нос сморщился, и он самым позорный образом разревелся. И так, рыдая, размазывая слезы, принялся он выворачивать, прикидывать и натягивать узкое в стане платье, которое, впрочем, не смотрелось на нем нелепо. В роскошном, скроенном клиньями одеянии мальчишка гляделся намного привлекательней, чем с этими своими проступающими под кожей ребрами.
— Ну вот. Все подумают, так и надо, — утешил его Лепель. — Главное, ни в чем не признавайся. Да… подожди! — пошарив в карманах, Лепель высыпал на стол сверкающие серьги, заколки и взялся за длинные волосы мальчика, которые следовало расчесать и уложить, чтобы придать этой красивой головке вполне естественный, благообразный вид.
— Ну вот, — сказал он опять с удовлетворением, оглядывая миловидную девушку с плоской грудью и зареванными глазами. — Совсем другое дело. Никому и в голову не придет… А спросят, где туфли, скажешь потеряла.
Мальчишка ошалело глянул на подозрительно большие ступни, которые не скрывал даже раскидистый подол платья, и приготовился разрыдаться. Но Лепель его остановил:
— Ну, полно, полно. Так нельзя. Нужно умыться.
В опавшей волынке нашлось немного воды, которую Лепель слил в подставленные ладони мальчишки, и тот, протяжно вздыхая, сполоснул лицо.
— Из принцесс ты будешь у меня третья, — сообщил скоморох.
Старуха в лавке сбилась со счета петель, когда, потупив взор, пылая нежными щечками, в блеске золота и драгоценностей скользнуло к выходу неземное виденье. Жужжали мухи.