Побег
Шрифт:
Никакие заранее принятые меры предосторожности, однако, не могли избавить кравчего Пущу Тюменя от необходимости признать знакомство с посланным в разведку полуполковником. И осмотрительный старик не без внутреннего сопротивления, со вздохом и сожалением распорядился открыть ворота.
Темный зев отворился, раскрывая перегороженный ратниками проезд, и Юлий вздрогнул, заслышав тот роковой гул, что издает пришедшая в движение людская громада… Но вооруженные бердышами воротники, жиденький ряд городской стражи, выставленный зачем-то Пущей, — эти молчали. Не походили они на людскую громаду, — то было нечто иное, действительно могучее, просторное. Юлий не успел понять что — под далекий раскатистый рев он пустил коня в сумрак проезда и с ходу разорвал очумело раздавшийся строй.
— Посторонись! Дорогу! Где кравчий? — кричал Юлий. Своды ворот отдавали грохотом копыт — латники перемешались с караулом и вовсе его затерли.
В сумятице, охватившей прилегающую к башням площадь, — настолько тесную, что здесь едва хватало простора для десятка расскакавшихся всадников, — раздался неверный, сразу оборванный голос:
— Юлий! Ура! — кто-то здесь, под сенью Крулевецких ворот, узнал Юлия.
Святополк! — взревел в ответ город. За обступившими площадь каменными и деревянными домами, за соломенными крышами катилось что-то похожее на громыханья грома: а-а-о-лк! Свято-полк!
Рассеянные врозь стражники не оказывали сопротивления, не понимая, чему сопротивляться и что происходит. Но тут в основании башни раскрылась дверца и показался в сопровождении сурового вида рубак кравчий Пуща Тюмень, седобородый старик со встревоженными, колючими глазами. Он был в пластинчатых полудоспехах, но без шлема, в высокой шапке с узкими полями; на выходе задел тульей за притолоку и поправить скособоченную шапку забыл — узнал Юлия.
Поднявши было к голове руку, разинув рот в начальственном окрике, так и осекся. Вмиг стала ему понятна вся эта катавасия на площади перед башнями: искаженные лица, сбитый с ног, уронивший бердыш стражник, визжащая от страха баба — она потерялась между закованными в железо всадниками, всюду натыкаясь на оскаленные лошадиные морды, опущенные копья, обнаженные мечи, и бестолково шарахалась от широких задов и копыт.
Разинув рот, но заглотав слово, Пуща с нестарческой прытью устремился назад к дверце и, верно бы, убежал, когда бы не наткнулся на сопровождавшего его кольчужника. А Юлий, догадавшись, что если кравчий запрется в башне, то худо будет, бросил коня вбок, настиг беглеца и цапнул за высокую с жесткой тульей шапку, которая и осталась в руках, тогда как Пуща, не помышляя о потере, уже на четвереньках продолжал бег к спасительно открытой двери.
Швырнув бесполезную добычу в лицо схватившему меч кольчужнику, Юлий спрыгнул с коня — кравчему оставалось с полдюжины скачков собачьим галопом, чтобы ускользнуть, — и поймал Пущу за оттопыренный край доспехов. В уши ударил вой, лязг железа, скрежет и хруст. Однако Юлий сумел оглянуться не раньше, чем остановил тянувшего с силой сановника: за спиной его, выронив бердыш, осел на мостовую окровавленный в груди кольчужник, другой припал на колено, зажимая плечо, один из витязей повалился на холку коня, раненный.
— Стоять! — истошно вскричал Юлий. — Ни с места! Убрать мечи! Стоять!
Отчаянным воплем этим нельзя уже было спасти Грёза — сползая с коня, витязь сверзился на мостовую, и рубка затихла.
— Стоять! Я — великий государь Юлий!
Бойцы запальчиво дышали, сжимая оружие, водили сузившимися глазами, но медлили, не то чтобы образумившись, но все ж таки испытывая потребность разобраться, что происходит, кто враг и кто свой.
— Я — великий государь и великий князь Юлий! — повторил он, словно заколачивая слова. — Кто посмеет сопротивляться, будет уничтожен! Я беру власть! — он дал им время уразуметь и это, чтобы потом заключить: — Кто начальник воротной стражи?
— Я, государь, — отозвался после заминки кто-то из не остывших еще от схватки кольчужников, он сжимал меч обеими руками.
— Назначаю тебя начальником над стражей Крулевецких ворот! — сказал Юлий.
— Слушаюсь, государь, — отвечал кольчужник — Юлий толком не разобрал, кто это был. Кто был тот человек, что, кинувшись с мечом на собственного государя, немедленно стал дважды начальником одних и тех же ворот.
— Да здравствует великий государь Юлий! — раздался вопль. Его поддержали жидкие, разрозненные голоса, тогда как кучки жавшихся к стенам горожан, случайных ротозеев или обитателей ближних домов глазели на происходящее скорее с ужасом, чем с восторгом.
Отдавши под стражу кравчего, Юлий бросился к распростертому на мостовой Грёзу.
Удар тяжелого бердыша, этого страшного длинного топора, свернул и разрубил шейную пластину; когда тело подняли, накопившаяся под нагрудником кровь хлынула меж железных щелей. Все было кончено. Глаза Грёза закрылись.
Были раненные, а убит один — Грёз. Тело снова уложили на мостовую — навзничь. Обескровленное лицо побелело, мертвый казался мальчиком, почти ребенком. Теперь-то Юлий получил возможность присмотреться! Прикрывший его от удара в спину витязь был того же роста, что государь, того же возраста и чем-то на Юлия походил. Может быть, этим строгим складом лица, неприступным, замкнувшимся в себе выражением.
— Государь! — нетерпеливо торопил Пест. — Пора.
Юлий вздрогнул, выходя из задумчивости. Все ждали. Никто не знал, что делать дальше, промедление смущало и тревожило окружавших государя соратников.
Опустившись на колени, Юлий поцеловал Грёза в губы, распрямился и судорожно вздохнул. Нужно было распорядиться насчет охраны ворот, послать гонцов к оставшимся в предместье людям и Чеглоку. Все это он исполнил и приказал:
— Вперед!
Имея за собой десяток всадников и столько же пеших воинов, Юлий двинулся на столицу. Откуда-то со стороны земства мутным валом вздымался шум голосов и спадал: «а-а-аствует… а-а-тополк! Ура-а!»
Опять приходилось сдерживать лихорадку, потребность пустить коня вскачь и помчаться по криво шатающимся улицам напропалую — навстречу мечам и копьям, победе или ничтожеству, все равно куда! Усилием воли Юлий сдерживал себя; раз или два раззадорив коня до рыси, он натягивал поводья и ехал шагом, невыносимо медленным шагом.
Нужно было собрать и увлечь за собой толпу.
Притом, что город, кажется, весь без остатка, сбежался туда, где гудело, ненадолго стихая, ухало падающей волной «а-а-а-олк! Свято-полк!» Однако и тут, на полупустынных улицах, Юлий с немногими своими приспешниками распространял волнение; быстро передавалась весть, и новый клич «Юлий!» хотя и не поднимался в голос, придавленный подавляющим рокотом «а-а-а-олк!», но переходил из уст в уста. Люди являлись неизвестно откуда, покидали дома, бежали из переулков, и скоро неширокая улица была забита от края до края. Порядочные уже толпы, десятки, сотни горожан двигались вслед за Юлием и предшествовали ему, сколько было видно до ближнего поворота. Все казались возбужденными, глаза блестели, движения резки, разговоры отрывисты и громки. Только и слышалось: Юлий здесь, да он тут — вот он! Юлий идет!
Впереди бежали мальчишки и в необъяснимом восторге вопили:
— Юлий идет! Во будет! Святополку врежет! Небо с овчинку покажется!
Толпа вокруг Юлия росла, росло возбуждение, находившееся как будто в прямой связи с размахом людской громады. Люди шли, перебегали, отираясь о стены, что-то опрокидывали попутно. Прорвалась к Юлию истощенная оборванная женщина с гривой рассыпанных волос, с изможденным горячечной страстью лицом. Она схватилась за стремя и пошла рядом, повторяя:
— Спасите нас, государь! Спасите! Так больше нельзя! Я не могу! Спасите!