Побег
Шрифт:
— Государь! — воскликнула тоненький подросток Арина: не сдержала радости и испуганно осеклась, усугубляя тем невольно признанную вину. Все они от растерянности плохо собой владели — еще миг и, повинуясь безмолвному знаку госпожи, кинулись с облегчением вон.
Пока одетый в светлое Юлий пробирался завалами подушек, Зимка успела овладеть собой, уронила записку Ананьи, а потом, проваливаясь в пуховых волнах, потянулась навстречу любимому — и телом, и руками с раскрытыми ладонями. Юлий вспыхнул вопреки искусственно напущенной на себя сдержанности, улыбнулся благодарно и щедро. Они сплелись.
— А ты давно встал? — с нарочито оскорбительным спокойствием спросила Зимка, когда затянувшиеся объятия грозили уже чем-то выходящим за пределы благоразумия. Роковая записка, утерянная где-то здесь, среди подушек, леденила и чувства ее, и мысли.
Она рассчитала верно: достаточно было нескольких безразличных слов, чтобы Юлий утих, отстранился, действительно уязвленный. Но кажется, ему понадобилось немалое усилие, чтобы прийти в себя. Зимка высвободилась.
Двойная победа над Юлием — и так, и эдак! — доставила ей, однако, не много радости. Зловещая писулька Ананьи отравила все, и Зимка колебалась, не зная впутывать мужа в это дело или нет. И как далеко можно зайти в признаниях, чтобы не обнаружить давно уж, казалось, прерванную связь с Рукосилом? И можно ли верить Ананье, что Рукосил в дряхлом обличье Лжевидохина все еще жив? Лжевидохин, которого она оставила при смерти еще полгода назад, уверенная, что чародей, подаривший ей Золотинкин облик, не протянет и нескольких дней… Да что там полгода — скоро год будет! Статочное ли это дело, чтобы такая развалина, как Лжевидохин, выжил, помнил и озаботился послать подручника потребовать с Зимки долг? Не затевает ли Ананья и собственную игру?
Зимка не первый день уклонялась от неприятной и опасной встречи, не зная, на что решиться. Не проще ли будет уступить?
— Да, в самом деле! — спохватился Юлий. — Пока ты спала невинным сном до полудня, я тут за тебя отбивался. Но без успеха. Сейчас я принял посла Совета восьми…
— Ах, этот пигалик! — откликнулась Зимка, изображая некоторое беспокойство — потому как раз, что беспокойства не чувствовала. Это была привычка ко лжи, которой она отдавалась почти неосознанно. Она не понимала, что нужно пигаликам, и, встревоженная происками Ананьи, не ждала больших неприятностей еще и отсюда. Поэтому, не сообразив еще толком, что к чему, уже пыталась увлечь Юлия на ложный след.
— Буян настаивает на встрече, — сказал Юлий и запнулся, не вовремя остановившись взглядом на Золотинкином колене. Поставив мужа на место, Зимка устроилась с той впечатляющей свободой, к которой и сама еще не могла до конца привыкнуть, хотя, казалось, давно освоилась с особенностями чужого тела: подогнула ногу и на нее села, выставив из-под рубашки так поразившее мужа округлое колено, а другую ногу забыла под немыслимым углом вбок, не испытывая при этом ни малейшей неловкости или потребности переменить положение. К тому же Зимка сообразила, что удачно расположилась против солнца, и пристроившийся на подушках Юлий различал ее стан через полупрозрачный шелк. И оплавленное на обнаженных плечах золото. Что-то такое он увидел, отчего запнулся, а потом опустил глаза с необыкновенной, почти потешной мрачностью. На скулах обозначились желваки, и он промолвил, уставившись в подушку: — Буян привез тебе личное послание Совета восьми. Мне не показывает. Я не мог добиться объяснений.
— Что ему нужно? — сказала Зимка с притворной зевотой. — Это даже смешно. Если пигалики хотят предъявить счет за протекающие потолки, то, извини меня, прошел уже год, как я залила их кукольный домик. Потолки давно высохли. А если пигалики вспомнили пожар… то вообще не понятно. Где они были раньше?
Зимкина горячность не убедила Юлия, он помрачнел еще больше, обескураженный этой легковесной запальчивостью. Зимка предпочитала бы, чтобы государь Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладатель не принимал так близко к сердцу происки каких-то пигаликов — забившихся в норы недомерков.
— Ну, хорошо, — сказала она, ощутив себя жертвой, — я приму Буяна сегодня же. И делано спохватилась: — Но какая досада! Сегодня благотворительный праздник! Ты знаешь, в пользу утонувших рыбаков Колобжега. Я не могу обмануть рыбаков… — Она остановилась, чтобы Юлий мог возразить, но тот молчал. — Хорошо, — решилась тогда Зимка, соображая, — я приму Буяна на празднике. Пусть приходит.
Юлий вскинул глаза. Сдержанная печаль его совсем не нравилась Зимке, и без того озабоченной. — Тяжело, — сказал он неверным голосом, снова потупившись, и уткнулся подбородком в подушку. — Я ничего о тебе не знаю. Да, правда, — добавил он еще тише. — Там, где совсем не ждешь — преграда.
Зимка беспокойно подвинулась в намерении остановить ненужный разговор, да не придумала, как достичь этого, не сведя дело к ссоре, и потому промолчала, переменив позу. Настороженное ощущение опасности не оставляло ее и только усилилось.
— Видно, это все пустое, — задумчиво молвил Юлий, опустив голову. — Слишком многого я хотел.
Она не стала отрицать. А, может быть, даже и не расслышала, прозревая в этот миг — пока еще смутно, отрывками — коренное разрешение своих мучительных затруднений. Отвага, самопожертвование и хитроумие, дьявольское хитроумие — вот что понадобится ей, чтобы спасти себя и спасти Юлия.
Был это пока что не замысел в полном значении слова, а чувство: нужно, в конце концов, что-то делать! Чувство это заставило Зимку вскинуться, слабо вскрикнуть, броситься к Юлию и в недолгой победоносной борьбе припасть губами к его уклонившемуся лишь на мгновение лицу.
Благотворительный праздник Морских стихий, который получил обиходное название праздник Утопших рыбаков, затеян был с похвальной, хотя и не объявленной нигде целью почтить память Зимкиной предшественницы Золотинки. Память эта дорого Зимке давалась, не дешево обошлась она и на этот раз: общие расходы стали в заметную даже для казны сумму в тридцать тысяч червонцев. Тридцать четыре тысячи, если быть точным, но четыре тысячи покрывали благотворительные взносы гостей и считались доходом праздника, значительную часть которого предполагалось направить в помощь пострадавшим во время необыкновенных бурь этой зимы колобжегским семьям. Четыре тысячи червонцев и составляли первоначальную смету, перекрытую потом разыгравшимся Зимкиным воображением в восемь раз.
По первому замыслу тонущие рыбаки и их вдовы, аллегорические фигуры Тихого Семейного Счастья, Морской Нивы, Нахмуренного Моря, Бури, Ужаса, Безутешной Скорби, Примирения Перед Лицом Вечности и, наконец, Благотворительности в лице самой Золотинки, которая являлась на запряженной тритонами колеснице, как утешительное видение утонувших моряков, — все эти лица и фигуры должны были танцевать свои чувства на суше, на окруженной вековыми дубами площади Попелян.
Позднее Зимка придумала для большей естественности перенести действие на море. С этой целью вместо площади было отрыт таких же прямоугольных очертаний пруд — двести пятьдесят шагов на двести. Уже по устроении моря обнаружилась необходимость в острове: воду пришлось спустить, посредине раскисшей, топкой ямы воздвигнуть укрепленный бревенчатыми стенами остров — совершенно круглый, он являл собой род засыпанной землей кадки. Сходство с цветочным горшком мало на что годному клочку суши придавали несколько пересаженных из леса деревьев. Они довольно быстро засохли и пожелтели, почему главный устроитель торжества, деятельный выдумщик Ксень, в припадке порожденного отчаянием изобретательства велел выкрасить и стволы, и ветви, повянувшую листву подобранными под естественные цвета красками. Таким образом насаждения рукотворного острова приобрели бросающуюся в глаза подлинность, а подлинная дубрава, что окружала со всех сторон прямоугольное корыто моря, покрылась искусственными украшениями в виде бумажных лиан и тряпичных цветов, которые оплетали невыразительные стволы дубов и кленов до самых вершин.
Сто сорок музыкантов под управлением Ксеня порознь и враз перебирали все мыслимые созвучия, с необыкновенной отвагой переходя от нежнейшего журчания жалеек к общим громоподобным раскатам, которые только и могут выразить совокупную силу стихий и чувств. Действие началось совместным танцем вдов и не утонувших еще мужей в лучах огромного картонного солнца на берегу моря. Тут же, на воде, в танцевальном порядке стояли рыбацкие суда — кургузые тупоносые и круглозадые сооружения, огражденные по витиеватым бортам овальными боевыми щитами. На палубах в понятном нетерпении приплясывали готовые к плаванию кормчие; одурманенные величественными наигрышами, они, по-видимому, забыли о существовании руля и румпеля, изобретенных к величайшему удобству моряков еще шестьсот лет назад, и потому держали с боков кормы допотопные рулевые весла, очень похожие на празднично изукрашенные деревянные ложки.