Побег
Шрифт:
— А полуполковник у нас хват, рассусоливать не будет, — закончил мысль третий, тот патлатый с тяжелым, грубым лицом молодец, что отмечен был посверкивающей на солнце серьгой.
— А если я черкну несколько слов? Возьметесь вы передать записку?
На этот раз они ничего не ответили, но как-то так поскучнели, что и самый непонятливый бы сообразил: терпение придворных вояк близится к концу. Поплева понял. Потоптался еще в раздумье и почел за благо воздержаться от пререканий.
На другом краю площади он подыскал себе клочок тени под боковым порталом соборной церкви, откуда просматривались городской дворец государыни и вооруженные бердышами стражники у входа. Тут, в углублении церковных ворот, нашелся теплый от недавнего солнца приступок, где можно было устроиться по-хозяйски. Поплева положил шапку и посох, достал из котомки ломоть хлеба, соль и большую луковицу, увенчав все это богатство початой бутылкой мутного вина. По некотором размышлении, впрочем, он убрал лук, а затем и вино, лишив себя слишком пряных и духовитых удовольствий в предвидении скорой встречи, тесных объятий и лобзаний. Пощипывая понемногу хлеб, он приготовился ждать.
Спокойный, доброжелательный взгляд его обнимал и расфуфыренных стражников напротив, через площадь, и шумливый торг по правую руку от дворца. Заслышав громыхающую карету, он настороженно приподнимался, а удостоверившись в ошибке, с прежним добродушием разглядывал дремавших на ступеньках церкви нищих.
Поплева изрядно удивился бы, если бы узнал, что кое-кто из отметивших его своим вниманием зубоскалов, не расстается с ним уж какой час. Бесплодно тянувшийся день не обещал как будто бы новых развлечений, и тот настойчивый соглядатай, что следовал за Поплевой еще от предместий, это понимал — он не навязывал страннику своего общества, ни в коем случае! Одетый в немаркий долгополый кафтан сухопарый человек. Невыразительный облик его разнообразили лишь долгие кудри, выбивавшиеся из-под маленькой шапочки, да необыкновенно густые крылья бровей, которые придавали нечто многозначительное внимательному, слегка косящему взгляду. Не первый час взгляд этот привлекали устало вытянутые ноги Поплевы, на которых красовались пыльные меховые сапоги, — ничего иного с того края паперти, где устроился терпеливый соглядатай, видно не было, но хватало и этой малости, чтобы человек ощущал себя при деле.
Между тем Поплева напрасно поджидал свою девочку: Золотинки не было во дворце, который назывался с незапамятных времен Чаплинов дом. Не было ее тут даже и при том произвольном допущении, что блистательный золотой оборотень, которого привычный ко всему народ признавал за государыню, мог считаться выросшей на глазах у Поплевы славной девочкой Золотинкой. Ни Золотинки не было тут, ни обманчивого ее подобия Лжезолотинки, потому что приноровившаяся к краденому обличью Чепчугова дочь Зимка проснулась тем ясным и непорочным утром в своей загородной усадьбе Попеляны.
Семь месяцев беспрестанного торжества не насытили Зимку. Она меняла дворцы и палаты, как наряды, ночевала не там, где проснулась, а просыпаясь, раскидывала в истоме руки, ощущая мучительную невозможность объять собой уготованную для наслаждений вселенную. В ворованном счастье ее было нечто лихорадочное. Наслаждение не давалось, отравленное потаенной, никогда не исчезающей вовсе тревогой.
Любовь Юлия отзывалась в Зимке трудной, неразрешимой ревностью к самой себе, к своему краденому обличью. Зимка мучалась, не зная то ли доказывать полное свое тождество с Золотинкой, оправдывая надежды и ожидания Юлия, которые она добросовестно стремилась постичь, то ли, напротив, завоевать его заново, для себя, унизив и опровергнув самую память о Золотинке. Она была непоследовательна и нерешительна и вдруг теряла благоразумие в припадке болезненного своевольства, за которым стояла все та же неизлечимая, как застарелая язва, неудовлетворенность.
И даже самая Зимкина жизнерадостность — то лучшее, что она могла с чистым сердцем подарить Юлию, — носила в себе нечто вымученное, преувеличенное. Во всяком случае, с тех самых пор, как Зимка приметила, что Юлий наслаждается ее весельем и радостью, что оживает ее смехом и заражается ее бодростью. С тех пор Зимка с поразительным постоянством не пропускала ни единого случая и повода для веселья.
Испорченная тайной червоточиной, жизнь ее была полна натужных усилий. С немалым удивлением обнаружив, что Юлий совсем не знает ревности в том привычном, «короткоходовом» ее варианте, который так хорошо изучила Зимка, она почитала необходимым возбуждать эту ревность, окружая себя блестящими молодыми людьми. Ни сном ни духом не помышляя об измене, она, случалось, заводила дело так далеко, что и сама начинала пугаться порожденных ее усилиями призраков, которые принимали совсем не призрачные, телесные очертания.
Временами Зимка с беспокойством чувствовала, что не может точно угадать, не совсем как будто бы, не до конца понимает, что нужно Юлию. Всеми силами пытаясь оседлать и укротить его страстное, в чем-то даже пугающее, небезопасное чувство к ушедшей в небытие Золотинке, она изводила себя и незаметно погружалась в пучину такой всеохватной, томительной, иссушающей любви, что с ужасом ощущала свою беспомощность перед любым ударом судьбы.
И судьба ходила уже, ворочалась и урчала где-то рядом…
В это беспорочное весеннее утро Зимка проснулась в устеленной пуховой периной ладье, которая была подвешена за штевни к потолку высокого и просторного, назначенного для приема сотен гостей покоя. Но, видно, Юлий все ж таки чего-то не додумал, устраивая эту игрушку: движение сонной женщины, стоило ей перевернуться, вызвало приметную зыбь, не весьма приятную для сухопутного человека.
Зеленым морем головокружительно шумела дубрава — за стеклами высоких окон волновалась залитая солнцем листва. Озираясь и позевывая в безбрежном одиночестве покоя, Зимка непроизвольно ощупывала себя и потягивалась, трогая грудь и оглаживая ладонями бедра.
Блуждающая улыбка, однако, сошла с лица, когда, вполне очнувшись, юная государыня обнаружила на соседней, давно оставленной Юлием подушке, сложенный вшестеро лист.
Ничто еще не произошло, но дурное предчувствие стеснило дыхание.
«Я жду. Пославший меня ждать не будет.
Записка поразила Золотинку, как внезапный окрик. Она уставилась в раскрытый лист, словно не в силах была уразуметь двух исписанных ясным и жестким почерком коротких строчек. И огляделась, очнувшись.
Кто осмелился подложить письмо?
Скомкала лист и тут же принялась разглаживать бумагу, чтобы сложить, как была. А потом вскочила и порывисто бросилась за борт в сине-зеленые волны сложенных горами подушек.
Ныряльщицей расстроенная и угнетенная Зимка показала себя неважной: неловко плюхнулась в пуховую пучину и не успела оправиться, как вышедшая из равновесия ладья неспешно поддала ее сзади. Отчего Зимка снова ушла в подушки, на самое дно, где едва не задохнулась от досады.
Стон ее отозвался топотом босых ножек: тонущей государыне на подмогу бросились из смежной комнаты девушки. Наряженные собственным Зимкиным умыслом под пугливых купальщиц, они придерживали на бегу ничем не закрепленные полотнища тонких тканей — единственное их одеяние, не доставлявшее, однако, ни потребной для плавания свободы движений, ни уверенности в себе, на какую вправе рассчитывать вполне одетый человек.
Зимка поднялась прежде, чем переполошенные девушки успели выказать свое усердие.
— Кто здесь был? — спросила она вздорным голосом и показала зажатый в руке листок.
Лишенный определенности (или, наоборот, содержащий в себе слишком много неопределенностей) вопрос не имел достоверного ответа. Пугливые купальщицы понимали это и беспомощно переглядывались.
— Я узнаю, и всем станет плохо! — продолжала Зимка, не прибавляя ясности. Бедняжки и вовсе лишились голоса.
Бог знает, почему они так обомлели! Зимка еще никого не придушила и не прибила и, уж конечно, не сожгла никого волшебным искренем, владение которым приписывала ей молва. Но девушки сделались у нее безгласными. И это доставляло Чепчуговой дочери порочное удовольствие, вызывало желание довести их до слез, а потом простить.