Побег
Шрифт:
— Ну, здравствуй! — повторил Поплева, открывая объятия, в которых Юлий и утонул.
Стиснутый, потрясенный, поцелованный, взъерошенный… Горло перехватило, он задыхался и ничего не сказал вовсе.
— Ах ты, божечки! — чутко удивился Поплева. Так трогательно и понятно, что Юлий резко мотнул головой и спрятал лицо. — А что Золотинка? — спросил Поплева. — Где она?
Почудилось, будто Юлий вздрогнул в руках — как зарыдал без звука.
— Девчонка плохо себя ведет?.. Что за притча… Смотри-ка!.. Высеку как сидорову козу!
Поплева никогда не сек Золотинку розгами, ни в качестве сидоровой козы, ни в качестве человеческого детеныша — ни в каком качестве! Когда была Золотинка глазастой и проказливой девчушкой, он наказывал неизбежные по младости лет прегрешения особым, прекрасно известным малышке укором: выговаривая внушения, не повышал, а понижал голос, разве на шепот не переходил — Золотинка же трепетала. И можно представить, что делалось с ней, стоило Поплеве прикрикнуть! Что бывало, разумеется, в исключительных случаях. И уж по пальцам можно пересчитать те не заслуживающие снисхождения происшествия, когда по результатам чрезвычайного расследования приходилось ставить девочку в угол. Так что розги — было только иносказание, которого Юлий не понял. Ничего ведь не знал он о детстве и юности Золотинки, ничего совершенно. Потому и принял риторическую фигуру за нечто осязательное, умилился надеждой, что можно Золотинку и в самом деле высечь!
Он разрыдался. Он позволил себе рыдать — со всей страстью изголодавшегося по искренности человека.
Карета мчалась в ночь среди погруженных в безмолвие полей. Ущербная луна стояла над мглистой холодной землей. Зимка редко выглядывала в окно за бьющую на ветру занавесь; закутавшись в плащ, она смотрела во мрак тряско подрагивающей кареты.
Страх оставался рядом, где-то близко, стоит только тронуть. Зимка боялась взбаламутить страх, догадываясь, что ночная лихорадка чувств оберегает ее от вопросов слишком яркого и слишком ясного утра, которое уже подступает. Она взвинчивала себя, распаляя и торжество, и досаду, и упоение собственной дерзостью — клубок противоречивых переживаний, в которых следовало бы еще разобраться. Губы ее шевелились, и слышались невнятные восклицания.
Пораженная этим клокочущим чувством, где-то под боком в тесном мраке кареты затаилась без звука, без дыхания одна из сенных девушек — Зимка не помнила, кто это, и не видела необходимости напрягать память.
Горячечно перебирая свои намерения и замыслы, кругами возвращаясь на прежнее, Зимка настойчиво убеждала себя, что поступила правильно, можно сказать, безупречно. И она нашла, наконец, слово, которое разом все объясняло, все приводило в порядок, придавая метаниям Зимки законченные и строгие очертания.
— Обмануть всех! — молвила она в темноту и прыснула оборванным смехом. Сразу она вспомнила, что не одна в карете и прислушалась. Она уловила только скрипы и шорохи. И топот. Все подавляющий частый топот копыт, словно обрушенный в никуда, нескончаемый камнепад — стонущий грохот быстро бегущей каменной реки.
Присмотреть утром за девкой, отметила для себя Зимка и вернулась к выстраданной мысли. Обмануть всех! Пигаликов со всеми их договорами и соглашениями. Юлия с этим его юродством. Прыткого Ананью. Самонадеянного Рукосила. Очаровательного Дивея. Всех, сколько их ни есть. Всех провести и ускользнуть. Доказать свою правду. Вот как! Обмануть всех — раз они все друг другу противоречат, — это значит утвердить правду более общую и важную, чем все мелкие частные правды мельтешащихся для своей корысти людей. Вот так!
Зимка вздохнула от подмывающего чувства триумфа. Всех обмануть — значит все распутать. Уничтожить ложь ложью. Обманом покрыть обман, и тогда… И тогда установить новое согласие, новый покой и порядок, выше и важнее прежнего. Подарить любовь тому, кто единственно ее и достоин — Юлию! Ибо нынешняя неопределенность, необходимость лгать, изворачиваться убивает искренность, иссушает душу… И тогда я смогу любить до самозабвения. С гордо поднятой головой. Очиститься через испытания, чтобы любить и торжествовать! Не отступать! Не отступать, только вперед, затаив невидимые миру муки, сомнения свои и страх — вперед!
Зимка чувствовала, что размышления ее не совсем обыкновенные даже… сверхчеловеческие. Что намерения ее сродни подвигу, если не самый подвиг уже. Ей хотелось плакать от умиления. Когда-нибудь Юлий поймет и оценит! Что она сделала для него.
На почтовой станции далеко за полночь, когда карета остановилась для смены лошадей, Зимка заснула.
Внезапный, на ночь глядя, отъезд великой княгини в Екшень действительно обманул всех, то есть спутал замыслы и расчеты Золотинкиных друзей и противников — она ошеломила и тех, и других.
Бурная была ночь и долгая. Оставив мысль гоняться за Золотинкой, Юлий и Поплева сидели до утра, разговаривая о прошлом. В дремучем лесном логове мучался бессонницей Рукосил-Лжевидохин. В бесплодном хороводе его тягостных мыслей оставалась не много места для Зимки-Лжезолотинки. Впадая в безумие болезненных надежд, Рукосил все же не сводил свои далеко идущие расчеты к помощи очутившейся на слованском престоле Зимки, потому что Зимка не могла дать больше того, что имела. А имела она только одно — любовь Юлия. Такую вещь, которую можно использовать только раз — на одно разовое предательство. А это было уж очень мало для потерявшего все чародея. Явно не достало бы для того, чтобы вернуть молодость и могущество. Первые отчеты Ананьи из Толпеня разочаровали Рукосила, и он отставил на время Зимку как заботу не первой срочности. Отправленное же после столкновения в харчевне письмо Ананьи с устаревшими, но утешительными вестями еще не дошло, потому что четыреста верст птичьего лету — это расстояние даже для волшебной почты.
Зато пигалики получили сообщение осведомителя еще до полуночи. Принявший перышко секретарь разбудил сначала Буяна, а потом и остальных послов.
— Но мы не успеваем! — озадаченно проговорил Буян, еще раз перечитавши донесение.
Посол Республики, влиятельный член Совета восьми был в белой ночной рубашке, любовно расшитой цветочками и уточками, и в колпаке. Не лучше выглядели его встревоженные, поднятые с постели товарищи.
И к чести ретиво встрепенувшегося при этой тревоге Млина, он оставил неизбежное «я так и знал!» при себе и не сказал Буяну ни слова упрека. Предчувствие беды, размеров и следствий которой невозможно было пока что предугадать, овладело пигаликами, отодвинув в сторону их внутренние разногласия.
— Не успеем обложить Екшень, — сказал Буян, опуская письмо. — Где отряды? Если считать двух самострельщиков на одного едулопа и один к одному на латников полковника Дивея, потребуется двести самострельщиков, не меньше. Столько у нас будет в Екшене через неделю. Не раньше.
— При том же, мы не получили из Республики ответа на наш запрос и предложения, — тихо отметил Млин.
Буян опустился на смятую кровать. Единственная свеча на табурете возле письма, затененная стеснившимися вокруг рубахами, оставляла большую часть комнаты, стены, обстановку и косой потолок в беспокойной и переменчивой неясности.