Побочный эффект
Шрифт:
Этот же танец забыть будет трудно… А может, она все усложняет, а на самом деле ничего такого и нет, просто шампанское ударило в голову на голодный желудок?
Танцы сменялись застольем, застолье — танцами. И всегда рядом с Ириной оказывался Черкасов. Она уже забыла, что он ей глубоко антипатичен. Напротив, сейчас, под воздействием шампанского и праздничного настроения, он казался ей вполне приятным мальчиком.
Да-да, периодически одергивала сама себя. Именно мальчиком: ведь разница в возрасте шестнадцать лет, и с этим нельзя не считаться.
Но
Шампанское текло рекой, холодные закуски сменялись горячими. Однако, несмотря на то, что пообедать сегодня не удалось, Ира почти не ела. Впрочем, ничего особенного это не означало: выпив, Ирина обычно все внимание уделяла общению, и как-то само собою выходило, что на закусывание элементарно не хватало времени.
Пришел тот момент, когда организм просемафорил: неправильно ты себя ведешь, дорогая, обо мне ведь надо заботиться, а то накажу серьезно, по-взрослому. Это было лишь предостережение: горячая волна поднялась к самому горлу, стало неимоверно душно, воздуха катастрофически не хватало. Внимательный поклонник уловил перемены в ее лице, подхватил под руку и повел в направлении небольшого круглого балкончика, к спасительному свежему воздуху. Ирина и не думала сопротивляться.
Балкончик, хоть и маленький, но выглядел весьма живописно: несколько чугунных витых колонн, расцветающих вверху раскидистыми ветвями. Будто и не балкончик это вовсе, а приватная беседка, укрывающая влюбленных где-нибудь в парке.
Глотнув морозного воздуха, Ира взглянула на Черкасова с благодарностью: спасибо, малыш, все правильно сообразил, именно это ей сейчас и было нужно. Вот только холодно, а она в открытом платье, защищенная от мороза лишь нежным шифоновым флером. Но разве ж это защита?
Она лишь подумала об этом, не произнеся ни слова. Но Вадим то ли прочел это в ее глазах, то ли сам догадался — снял пиджак, накинул на плечи замерзшей дамы, и стянул лацканы, укутывая ее от декабрьского морозца. Так и застыли, будто ледяная композиция: почти вплотную друг к другу, его руки придерживают пиджак практически на ее груди, не переходя при этом граней дозволенного.
И — глаза в глаза. Никаких слов, никаких мыслей. Только глаза в глаза, почти впритык. Почти поцелуй, но еще не он. Оба хотят, но оба понимают, что нет, нельзя: любое дальнейшее движение — шаг за грань дозволенного. Потому и замерли в нелепой позе, не в силах оторваться друг от друга.
Долго стояли, не слыша музыки в зале, не замечая праздничных фейерверков за стеклом, бликов фотовспышек. Близко, рядышком, едва удерживаясь на грани, и чуть не теряя сознания от предчувствия запретного поцелуя.
Она сто лет не целовалась. Вернее, двадцать. Почти двадцать. А это фактически то же, что сто.
Поцелуи родного, как часть самой себя, Сергея уже давно перестали ввергать в пучину страсти, а потому не в счет. Оказывается, поцелуи любимого человека могут стать обыденностью. Могут…
Ира наслаждалась давно забытым чувством, когда что-то поднимается из самых низких глубин организма и застывает комком в горле. Когда горячая волна, не стынущая на морозе, распирает грудь, затрудняя дыхание.
Наслаждалась, прекрасно
В эту минуту она не удивлялась, почему так приятно стоять здесь, в чугунном зимнем саду, рядом с этим мальчишкой, который моложе ее, страшно сказать, на невероятных шестнадцать лет, на целую вечность. С тем, кто был противен до омерзения еще несколько часов назад…
А совсем рядом, за стеклом, стояла Ларочка Трегубович. Стояла долго, не отводя глаз от парочки в беседке. Хищно улыбалась каким-то одной ей ведомым мыслям.
***
— Я будто сошла с ума. Или это была не я? Не помню… Нет, я не была пьяна. Списывать все на алкоголь слишком банально. Не знаю, что это было. Что-то легкое, мимолетное. Знаю одно — я ни за что не допустила бы продолжения. Просто на короткое мгновение я превратилась в девочку, стоящую на пороге первого в своей жизни любовного переживания.
Собеседница тактично молчала. Ира была благодарна ей за это.
***
Николай Черкасов, бравый лейтенант, слова своего не сдержал.
Не мог он забыть о том, что видел собственными глазами, в чем лично принимал участие. А потому денно и нощно рассказывал супруге, кто она есть на самом деле.
То, что жена его ни кто иная, как шлюха, унижало его достоинство. Ее — офицерскую жену! — имели все, кому не лень, и имели так, как подсказывала каждому его извращенная фантазия.
С другой стороны, память предательски часто возвращалась к дикой той оргии, когда к нескончаемому своему ужасу имел возможность воочию убедиться в том, что все пошлые россказни про любимую певицу — истина.
Та ночь шокировала его. Нет, не шокировала. Изменила. До этого Николай был, может, и несколько чопорным, но романтиком. Та ночь превратила его в неисправимого циника.
Паулина Видовская была его кумиром, маленькой недоступной звездочкой, сияющей ярким чистым светом из заоблачного своего далёка. Когда до него стали доходить нехорошие сплетни о ней — он отказывался верить. Быть не может, чтобы Паулина, безупречная в своей юности красавица, на деле оказалась ничтожеством, не стоящим и копейки.
Однако правда жизни оказалась слишком жестокой: грязные сплетни базировались на железобетонном фундаменте. Николай лично убедился в этом. Он не только видел все — он принимал участие в одной из оргий Паулины.
Это стало самой отвратительной его ночью. И в то же время самой восхитительной — как бы ни было стыдно ему в этом признаться. Восхитительной настолько, что, невзирая на грязь и мерзость, он понял: без этой безупречной красавицы, без юной чистоты — как ему когда-то казалось — существование его теперь будет лишено смысла. Бесспорная шлюха, Паулина показала ему жизнь с какой-то новой стороны. Со стороны отвратительной, но имеющей ни с чем не сравнимую сладость. Тошнотворную, смрадную сладость. Кто бы мог подумать, что грязь может быть привлекательной? Кто бы мог подумать, что высшее удовольствие может таиться в самых низменных страстях?