Побочный эффект
Шрифт:
Самым худшим кошмаром стала беременность. Не неприятные ощущения, с нею связанные, хотя и их хватало. Беременность эта переводила ее личные планы на звездное будущее из категории 'непременно и срочно' в категорию 'попытаться как можно скорее'.
Но было и кое-что похуже. Беременность наступила подозрительно скоро. Настолько подозрительно, настолько скоро, что Паулина боялась признаться Николаю, что тот скоро станет отцом.
По всему выходило, что забеременела она или в ночь знакомства с ним, или в ближайшие после этого несколько дней: ни раньше, ни позже этого произойти не могло.
Казалось
Два дня она провела на хуторе. Но не от Марковны же она забеременела! Потом Черкасов забрал ее в Москву. Несколько дней перед свадьбой Паулина наказывала его за то, что не оставил ей выхода, лишил свободы выбора и передвижения. Вот и выходило, что с вероятностью 98 % беременность Паулина 'подхватила' в ту ночь, о которой не помнила ничего.
Если так — кто отец ее ребенка? Черкасов? Вполне может быть. Уж с ним-то она той ночью определенно спала. По крайней мере, проснулась именно с ним.
Но если то, что он говорит, правда хотя бы наполовину, отцом мог быть кто-то другой. Кто? Она не помнила даже приблизительно, кто в тот вечер присутствовал на импровизированном рауте. Помнила лишь, что женщина среди приглашенных была одна — Паулина.
Сама она была склонна к мысли, что ее 'подвиги' — чистой воды выдумка нездорового психически Черкасова. Его идея фикс. Недаром он ни о чем другом говорить не может. Сразу видно — больной. Она — нормальная советская девушка, с радостью подхватившая идею о свободной любви. Она — нормальная. Он — идиот.
Но этот идиот рассказывал очень правдоподобно. Кто, как, во сколько подходов… Нет! Не может это быть правдой! Свобода свободой, но не до такой же степени. На это способна только полная извращенка!
Ну да, а она извращенка худая.
Если вся эта грязь — плод больного воображения Николая, откуда взялись слухи и фотографии?
Он же их и организовал — это единственный вариант. Вполне логично: влюбился в Паулину Видовскую — а кто в нее не влюблялся? Прекрасно понимал, что шансы его равны нулю. Вот и придумал беспроигрышный сценарий. По стране ведь гуляло море ее фотографий: где бы она ни появлялась, ее всюду фотографировали. То саму, то с какими-то людьми. Проще простого вырезать ее лицо с этих снимков, и прилепить к откровенной похабщине. А потом под эту лавочку рассказать ей душераздирающую историю о том, как ее коллективно насиловали всем миром.
Гад! Мурло солдафонское!
Что ж. По крайней мере, Паулина точно знает, что отец ее ребенка именно Черкасов. Вот и пусть воспитывает, кретин. А она подождет, пока буря, организованная им, уляжется, и приступит к повторному покорению олимпа. Если это удалось ей один раз — почему не получится во второй?
Жена Николаю была необходима — он прекрасно это понимал. Не потому необходима, что офицеру кто-то должен гладить рубашки и пришивать к кителю новые погоны. С этим, в принципе, он и сам мог бы справиться. А еще вернее — любая дура в благодарность за его фамилию справилась бы и с утюгом, и с иголками, и с кастрюлями-сковородками.
Паулина была ему необходима для чего-то, чему он сам не мог придумать названия.
С одной
С другой — опять же ненавидел. За то, что жить без нее теперь сможет вряд ли. За свою от нее зависимость. За то, что раз от разу не оправдывала его надежд на животный секс, которым одарила лишь раз, той мерзкой, но такой восхитительной, даже волшебной ночью. За то, что брюхо отрастила неизвестно от кого — уж он-то знает, что кандидатов на отцовство кроме него было еще семь штук.
Ненавидел. Так ненавидел, что порою не мог сдержать ненависть, и хлестал по щекам беременную бабу. Хлестал, и плакал. И еще сильнее хлестал, если не удавалось спрятать от нее слезы.
Он ее любил. И за это ненавидел. Или не так — Николай не мог понять, что чувствует. В один момент он готов был мыть ее ноги собственным языком, а в другой — наказывать за унизительный порыв. А еще лучше не бить, а любить физически, мучить, истязать до обморока в надежде, что в ней проснется та, которая одарила однажды немыслимым удовольствием.
Сначала Паулина что-то там дергалась в борьбе за лидерство. Он быстро показал ей, кто в доме хозяин. Она оказалась хорошей ученицей — усвоила науку очень скоро. Изредка еще несмело пыталась хоть немножко облегчить собственную долю, но лишь раззадоривала этим Николая.
Бранные слова были практически единственными, которые он произносил в ее адрес. Паулина сгибалась под их тяжестью, а он еще сильнее любил ее такую, униженную. Или ненавидел. Нет, все-таки любил. Жить без нее не смог бы. И за это ненавидел люто. Ползать перед нею готов был, вымаливая любовь. Но она не смела сопротивляться — значит, не о чем было молить. И за это он ее тоже наказывал, как и за многое другое.
Она вынула из него душу. Вынуть вынула, а вернуть на место забыла. Она сама виновата.
Родился мальчик. Не сын — просто мальчик. Это чудовище с голубыми глазами он никогда не сможет назвать сыном: сам-то Николай, записанный в метрике отцом — ярковыраженный брюнет с почти черными глазами.
И в этом тоже была виновата Паулина. То, что она будет всю жизнь отвечать перед мужем за эту вину, сомнения не вызывает. У Николая с нею свои счеты. Он ее накажет, он же и простит. А через три минуты снова будет наказывать — его жена, что хочет, то и делает.
А мальчишка — другое дело. Он прощения не достоин. Он ничего для этого не сделал. И пусть к полутора годам ничто не напоминало о блондинисто-голубоглазом прошлом ребенка — отношение к нему Черкасова уже не могло измениться. И пусть нечастые в их доме гости восхищались необыкновенным сходством отца и сына — Николай с плохо скрытой ненавистью бросал горящий взгляд в сторону мальчишки, и тут же улыбался гостям: а на кого же еще тот должен быть похож?
С течением времени Николай научился более-менее сдерживать гнев и ненависть в присутствии ребенка. Но научиться любить его так и не сумел. А потому отношения его с маленьким Вадиком были прохладными, если не сказать отчужденными. Едва сдерживая в груди ненависть к чужому (?) семени, Николай был чересчур строг с ребенком.