Поцелуев мост
Шрифт:
– Ко мне домой, – выдал Матвей.
Я насторожилась. Пусть не в Мариинку, но хотя бы на эстрадный концерт пригласил. Он же любит романсы, народные песни – на такие выступления билеты не очень дороги. Но с другой стороны, мы с ним взрослые люди, что нам по концертам бегать? Живем в одном доме, почему бы не зайти…
– В каком часу? У вас торжество намечается?
– Нет. Так просто, посмотрите, как я живу. – Девочка уже тянула его за руку, заставляя идти. – Приходите к восьми, я Лизу в интернат отвезу и буду к этому времени дома.
Затем подошли другие родители и оттеснили Матвея от меня.
Поскольку торжеств у Матвея не намечалось, я оделась буднично – в бежевый брючный костюм и джемпер с цветными, неопределенной формы разводами. Подобрала в тон свое вынужденное украшение – розовый ошейник. И, что делала нечасто, пару раз коснулась себя пробкой духов. Оставив Ренату одну перед экраном телевизора, я спустилась на этаж и позвонила в дверь к соседу.
Открыла мне сухопарая старушка. Я в растерянности произнесла:
– Здравствуйте. Матвей Николаевич дома?
– Последняя дверь по коридору. На будущее: к Сомову, извольте, два звонка.
Меня покоробило ее «извольте». Явное пренебрежение сквозило в нем. Я виновато развела руками: на двери таблички не заметила. Может, я была невнимательна, давно не посещала коммунальные квартиры. Старушка не стала мне выговаривать. Лишь махнула рукой в конец длинного, как кишка, коридора и буркнула: «В тупике».
Я постучала в последнюю дверь и приоткрыла ее. Матвей шагнул мне навстречу и учтиво поклонился. Я пожаловалась, что получила от его соседки втык, да еще в такой непривычной форме. Матвей рассмеялся:
– Леночка, вы не так поняли нашу Петровну. Она сказала не «извольте», а Извольский! Сомов-Извольский – моя фамилия.
– Такая длинная? – удивилась я. Общаясь с Матвеем несколько месяцев, я ни разу не поинтересовалась его фамилией.
– Бабушка настояла, что поделаешь.
В комнате по обыкновению звучала громкая музыка – источником ее был громоздкий старый радиоприемник, едва ли не ламповый. Видимо, из-за нее Матвей и не услышал моего звонка. Усадив меня на единственный стул (кроме него я заметила еще два табурета), Матвей приблизился к приемнику и стал вертеть колесико настройки:
– Сейчас мы найдем что-нибудь поинтереснее. Вот это нравится?
Зазвучал романс Даргомыжского. Матвей, как-то странно вывернув голову, слушал музыку, чуть покачиваясь ей в такт.
– Да, мне нравится, но нельзя ли уменьшить звук?
– Извините, Леночка. – Матвей ослабил громкость и, оправдываясь, произнес: – Я туговат на ухо – память об армейской службе.
– Контузия?
– Что-то вроде этого.
Пока Матвей настраивал радиоволну, я осматривала комнату. Не грязная. И потолок светлый, и обои не рваные… Но общий вид какой-то запущенности окутывал ее, несмотря на старание хозяина прибраться к приходу гостьи. На табуретке лежало несколько книг, а на подоконнике в беспорядке валялись потрепанные толстые тетради и какие-то альбомы. На пол лучше было вообще не смотреть. Нет, он был чистый. Но там и тут – под диваном, тумбочкой, табуретками – были подпихнуты какие-то банки, коробки, веревочки, инструменты и разномастная обувь. Я поняла, что Матвей относится к тем, кто ничего не может выбросить. И не сразу я заметила в углу, за шкафом, средних размеров иконку Богоматери и потухшую лампадку, висящую перед ней. Определенно, Матвей – верующий. Это раскрывало его для меня с новой стороны.
Я с любопытством ожидала, как он поведет себя дальше.
На столе уже была приготовлена нехитрая закуска в виде нарезанной ветчины, сыра и соленых огурчиков. Рядом стояла заботливо открытая бутылка вина и графинчик с водкой. Матвей налил мне вина в изящную хрустальную рюмку на высокой ножке, бог весть как она затесалась в этот простенький быт, а себе в маленький граненый стаканчик – водки. Затем скороговоркой пробормотал про себя несколько слов, едва заметным движением кисти перекрестился и опрокинул стаканчик в рот. Меня немного удивила эта поспешность, но я ничего не сказала Матвею. Не торопясь выпила вино. Очередная песня зазвучала для меня чуть приглушеннее, а в груди поднялась волна теплого блаженства. Я поняла, что вино слишком крепкое. Матвей разлил По новой, но я отставила рюмку:
– Больше пить не буду.
– Ну а я, прошу прощения, еще стопарик пропущу!
Он выпил, чуть разрумянился и стал подпевать звучащей из приемника песне. Матвей смотрел на меня так, будто намекал на тайну, заведомо известную и мне. Но что могло связывать Нас? Наши жизни разнились как день и ночь. Я пользовалась мобильником, сидюшником, компьютером. Квартира моя обставлена европейской мебелью. А Матвей слушал допотопный приемник, сидел на табуретках сталинского времени, и вообще, весь аскетический быт квартиры обращал память к послевоенным годам, знакомым мне разве что по кино. Но ведь что-то должно быть у нас общее, раз я оказалась в этой квартире?
Мы немного поковырялись в закусках, хотя есть не хотелось обоим. От Матвея веяло каким-то покоем и безмятежностью. В наш век сплошных гонок и гонщиков он выглядел ленивым телезрителем – видит все и ни в чем не принимает участия.
– Может, пересядем на диван? – предложил Матвей.
Диван тоже не был вполне диваном. Это была самодельная тахта, пружинный матрас на ножках, служивший хозяину кроватью. Из-под ветхого пикейного покрывала выглядывало неряшливо заправленное одеяло в цветном пододеяльнике. Как-то неудобно было пересаживаться на такой диван. Поняв, что я не готова откликнуться на его предложение, Матвей придвинулся ко мне на своем табурете.
– Матвей, вы не хотите рассказать о дочке? Почему она живет в детдоме?
– Тут, Леночка, долгая история. – Матвей закурил и чуть отодвинулся от меня, выпуская дым. – Понимаешь, вообще-то она мне – не дочка. Но Надя, мать ее, в местах не столь отдаленных обитает.
Матвей невзначай перешел на «ты», я тоже перестала церемониться.
– А кем она тебе приходится? Жена?
– Была невенчаная подруга. Незадолго до встречи с Надей жена выставила меня из дома. Я тогда в больнице лежал, она замок сменила и сказала, чтобы я не смел возвращаться к ней. Я не знал, что делать. Эту комнатку, она мне от бабушки досталась, я сдавал, а другого жилья, как и денег, у меня не было. Я Наде пожаловался, она сестричкой в больнице работала, что жена меня выставила, и она предложила пожить у нее. А Лизонька у нее уже была. Я и застрял там, прожил в Надином доме, пока с ней эта петрушка не приключилась.
– А за что ее осудили?
– За слабость. Она в больнице к наркотикам доступ имела, ну и распоряжалась ими по своему усмотрению. Это дело под серьезную статью подпадает, восемь лет дали.
– И даже то, что дочка маленькая, не учли?
– Для всяких поблажек надо деньги иметь и хорошего адвоката, а у нас ни того ни другого не было. Так и вышло. Надежду на зону отправили, Лизоньку – в детдом. Ну, я ее навещаю, с собой на выходные беру. Она меня папой называет, так что вроде дочки и стала. Хотел ее совсем взять, удочерить, – не позволили. Мужчина-одиночка, не положено. Да и то верно: какой из меня отец. Ненадежный я защитник, не от мира сего, как Надежда говорила. Сам-то я малым обхожусь, а ребенку то и это надо.