Поцелуй бабочки
Шрифт:
Первым, как и договаривались, проиграл Геннадий Иванович. Лидия Теодоровна удовлетворенно хихикала, глядя на раздетого мужчину, не подозревая, какая западня втягивает ее в свои сети.
Вторым продул молодой Володя.
— Давай, молодой, сымай штаны… живо! — громко кричал Геннадий Иванович.
Смех и веселье из 314 номера разносились далеко по всему этажу отеля. В третьей партии везение изменило Лидии Теодоровне. Дважды она прикупала мелочь, а отдавала козырей. Под конец партии, с королем и двумя девятками на руках, она потянула от Геннадия Ивановича двух валетов, Володя зашел с дамы, она покрыла тузом. Володя сбросил двух тузов и вышел из игры. Оставшись с Геннадием Ивановичем, женщина подумала и пошла с валетов. Противник спокойно покрыл козырными восмеркой и дамой и поднял руки.
— Я все!..
Игра окончилась.
— Ну что ж, Лидуся, будем раздеваться, — хлопнув себя по голым коленкам, сказал Геннадий Иванович, — долг платежом красен.
Теодоровна захихикала, отрицательно качая головой. Товарищи по игре тоже посмеялись, но остались тверды.
— Лидуся… — Геннадий Иванович сделал приглашающий жест, — долг чести.
— Ну что вы, ребята…
— Лидочка, ты нас поражаешь до глубины души!.. Как же так, мы договорились… Что ж ты думаешь, мне приятно сидеть в таком виде? Вон и Владимир весь в пупырышках… Нет уж, Лидунчик, мы так не договаривались… вот сюда складывай вещички, чтобы не помялись, давай я за тобой поухаживаю… — И Геннадий Иванович встал с явным намерением помочь Лидии Теодоровне раздеться. Женщина вскочила, руками прикрывая застежки у кофты. — Лидуся! Как это понимать?
Теодоровна молчала, намертво вцепившись в кофточку.
— Значит, раздеваться отказывается? — уточнил Геннадий Иванович.
Она только сильнее сжимала кулаки. Видно было, что даже мысль о необходимости обнажиться перед мужчинами приводит Лидию Теодоровну в панический ужас.
— Tа-а-ак… что будем делать? Рассчитываться-то надо, долг чести, это же не шутки, Лидуся…
— Я — заслуженная учительница РСФСР и не буду раздеваться… — прошептала Теодоровна.
Мужчины переглянулись, напряжение усиливалось.
— Значит, такое дело, — сказал Геннадий Иванович с интонацией человека, внезапно озаренного счастливой мыслью, — я человек прямой, никаких политесов не признаю, скажу тебе, Лидия, откровенно, как член партии, — мы тебя уважаем именно как культурного человека! Я правильно говорю?
Товарищи подтвердили.
— Поэтому я так тебе скажу, — продолжил Геннадий Иванович, — отдаешь нам малыша, и расходимся по-хорошему, — и рубанул воздух кулаком, дескать, где наше не пропадало.
— Какого «малыша»? — не сразу сообразила женщина.
— Ну, какого-какого? Этого… — Геннадий Иванович щелкнул себя пальцем по горлу.
Лидия Теодоровна медленно встала. По лицу ее пошли белые и багровые пятна. Мертвая тишина установилась в комнате.
Туманная флорентийская ночь стала свидетелем того, как дрожащие руки Лидии Теодоровны принялись расстегивать кофточку, обнажая перед остолбеневшими игроками дряблую грудь и не вполне свежее дезабилье заслуженной учительницы РСФСР…
Опрокидывая стулья, заговорщики в ужасе бежали.
МОЙ МИЛЫЙ ДЯДЮШКА УЛИ
С другом моего детства Алтаном мы ездили туда каждый год. Туда, где расступается горный хребет Таар-Таа и зеленая как изумруд Омшарская долина стелется до горизонта, принимая в лучах закатного солнца длинные нефритовые тени гор и минаретов. Туда, где живет любимый дядюшка Алтана, наш милый дядюшка Улиазар — лучший из людей.
Детьми мы любили дядюшку Ули за бесконечную доброту и ласку. Когда стали взрослыми, полюбили еще и за мудрость — оказалось, что добрейший наш дядюшка знает все: про звезды на небе, про рыб в океане, про травы в полях… Но лучше всего на свете дядюшка Ули знал свою любимую Омшару.
В последние наши приезды он целыми днями сидел за компьютером, готовя к публикации сборник омшарского героического эпоса. Отвлекался лишь для того, чтобы поболтать о московских новостях и своей работе да приготовить чалкун-таг, которым угощал местную детвору.
«Каждый омшарец воин и поэт», — говорил дядюшка Ули.
То, что воины, было видно по гордой, совсем не стариковской осанке дядюшки. И по старинному ружью, висящему на стене его кабинета рядом с фотографиями университетских друзей.
На моей памяти дядюшка стрелял из этого ружья лишь трижды — когда у Алтана родился сын.
— Три выстрела знаменуют рождение омшарского мужчины, — объяснил дядюшка Ули. — Первый означает храбрость омшарца. Второй — гордость. Третий — честь омшарского воина.
— Воины — это понятно, а поэты? — подначивали мы дядюшку.
Дядюшка молча открыл книгу и прочитал:
О Омшара, моя возлюбленная!
Жена моя!
Мать моих детей — Омшара!
Суженая — Омшара!
Омшара моя, счастливая судьба —
изумрудная звезда Востока!..
Глаза его увлажнились.
— Ни один народ в мире не называет родину суженой. Для этого надо иметь такую родину, — сказал дядюшка Ули, окидывая взглядом изумрудную даль Таарского хребта. Помолчал и добавил: — И такой народ.
Книжку, переведенную дядюшкой Ули, я открываю на любой странице и читаю в минуты грусти:
…И тихой песни заунывный плач,
и стон полночной птицы
моя счастливая судьба — Омшара —
забыть мне не дает…
Потом появилась эта злосчастная статья в центральном литературном журнале.
«…Не понимаю провинциальную спесь омшарцев, — писал московский литератор. — С какой стати? Откуда это самоупоение? Может, омшарцы изобрели огонь? или порох? или хотя бы велосипед?..»
Автором статьи значился какой-то Александр Шарошко. Чем не угодили гордые омшарцы столичному балагуру?