Поцелуй осени
Шрифт:
А потом пришло второе дыхание. И холодная ярость проснулась в истерзанной душе. И Лика поднялась с пола. Не сразу, сначала на четвереньки, затем, тяжело опираясь рукой о край кресла, встала на ноги. И показала скалящемуся из темноты злобному ужасу кукиш.
Этого тебе и надо, так? Хочешь запугать меня, сломить, превратить в корчащееся от страха и боли жалкое подобие человека? Так не бывать же этому, слышишь? Я выпрямлюсь и пойду дальше. И не стану ни о чем жалеть. Пускай мое отвоеванное счастье было таким коротким, пускай. Но все-таки оно было у меня! И больше я не стану бояться неминуемой расплаты. Ведь никакая последующая боль не отнимет
Через несколько дней, когда закончился официальный траур, и огромная, так и не ставшая ее второй родиной страна, скрипя и стеная, начала набирать обороты, чтобы возобновить свой бесконечный бег, Лика впервые вышла из дому. Одетая в вытертые черные джинсы, спрятав опухшие воспаленные глаза за темными стеклами очков, сжимая под мышкой картонную коробку большого формата. Она должна быть настоящей, до конца. Она ведь поклялась себе, что ничто в жизни больше не заставит ее отступить, позорно бежать, пригнувшись, прикрывая руками голову. И, когда через несколько часов она прошла сквозь автоматические ворота, пересекла заросший пальмами и акациями сад и увидела у бассейна мальчика, она поняла, что вот это и есть самое трудное, самое невозможное за эти последние несколько дней.
Здесь, конечно, обо всем уже знали. Белая вилла — легкое кружевное строение, утопающее в темно-зеленой листве — замерла в тягостном безмолвном оцепенении. Не задрожит резная тень на посыпанной песком дорожке, не прошелестит тяжелая ветка, увенчанная кистью розовых цветов. И лишь отрешенное, равнодушное ко всему на свете, вечное солнце жарит и жарит с безоблачного неба. Неба цвета глаз одного человека, которого нет больше на земле.
Со ступеней к ней тяжело кинулась пышнотелая Дэззи. Обхватила за плечи своими черными лоснящимися ручищами, припала к плечу, мокро моргая:
— Какое несчастье, мэм. Какое несчастье! Как пережить такое?
И Лика устало похлопала ее по пухлому плечу:
— Ничего, ничего, милая! Мы выберемся.
Артур сидел у кромки бассейна, сгорбившись, угрюмо глядя куда-то вниз, машинально болтая в воде загорелой ногой. Он быстро глянул на Лику исподлобья и тут же отвел глаза. Солнечный зайчик запутался в его выгоревших, почти совсем белых волосах, быстро прыгнул на переносицу, высветив бледные едва заметные веснушки. И у Лики отчего-то больно сжалось сердце. Она молча села рядом, положила на мраморный борт привезенную коробку, сбросив сандалии, тоже опустила ступни в прохладную воду.
— Что это? — Мальчишка покосился на коробку.
— Модель самолета, — объяснила Лика. — Ее… папа купил для тебя.
Артур вздрогнул и, испуганно покосившись на коробку, отодвинул ее ногой.
— Мне он не нужен, — буркнул он. — Я не смогу собрать его сам… один…
Его слова ударили прямо по оголенным нервам. Господи, бедный малыш, одинокий озлобившийся волчонок!
И Лика, поддавшись порыву, положила руку мальчику на плечо, притянула его к себе.
— Не один! Мы соберем его вместе. Я и ты!
Показалось, или Артур слегка придвинулся к ней? Как будто напряжение, судорогой сковывающее всю его тоненькую фигурку, слегка спало. Он поболтал пяткой в воде и спросил, не поднимая глаз:
— Ты была там?
— Да… — просто кивнула Лика.
— Было очень страшно? — Он искоса поглядел на нее.
— Очень, — призналась она. — Ничего страшнее в своей жизни не видела.
Мальчик кивнул, словно такого ответа и ожидал. Лика чуть наклонилась к нему и горячо заговорила:
— Но ты не должен бояться, понимаешь? Они только того и хотят, чтобы мы боялись. Тогда они станут сильнее нас, они победят. А допускать этого нельзя. Если подумать, то кто они такие? Кучка жалких, озлобленных, мстительных людишек. И пока мы понимаем, что они жалкие, они нам не страшны. Мы сильные, и никому нас не победить.
— А папа? — Синие глаза быстро сверкнули на нее.
И Лика, сглотнув комок, продолжила:
— Папа прожил хорошую жизнь. Может быть, не очень длинную, но очень хорошую. Он был честным и мудрым, всегда старался помогать людям и ничего не боялся. И ему совершенно точно не понравилось бы, если бы мы с тобой расклеились. Он бы сказал, что это просто свинство с нашей стороны — предаваться отчаянию. Я думаю, — уверенно закончила она, — он хотел бы, чтобы мы жили дальше. И вспоминали о нем только с улыбкой.
Мальчик издал горлом какой-то странный сдавленный звук, сгорбился еще ниже и вдруг резко обернулся, кинулся к ней и охватил тонкими исцарапанными ручонками ее шею. В смятении Лика чувствовала, как сотрясается от рыданий все его худенькое легкое тело, как горячие слезы, капая ей на шею, стекают за ворот футболки.
«Вот оно, — пришло вдруг понимание. — Вот то, что даст ей силы жить дальше». Быть единственной опорой и поддержкой этого цепляющегося за нее беспомощного существа. Быть сильной и бесстрашной для кого-то. Знать, что ты не пустоцвет, не бессмысленная ошибка природы, ты нужна, чтобы не погибла хотя бы одна маленькая жизнь.
— Мама! Мамочка! — всхлипнул, прижимаясь к ней, маленький Артур.
Сердце принялось раздуваться внутри, все больше и больше, и, наконец, заполнило собой всю грудную клетку, сдавило дыхание, лишило дара речи.
— Ничего, ничего, — осипшим голосом выдохнула она, безостановочно гладя мягкие льняные кудри.
— Мамочка! — повторил мальчик, тычась мокрым лицом в ее плечо.
Эпилог
2006 год
В Центральном парке уже поселилась осень. Ветки столетних раскидистых деревьев уже теряли свои красно-бурые, оранжевые, золотистые листья. Пышное разноцветье красок рябило, преломляясь в брызгах бьющих фонтанов. По подернутой рябью зеркальной поверхности пруда деловито плыла стайка уток. Надрывалась в листве платана звонкая птица. Вдалеке процокали копытами серые лошади, запряженные в повозку старинного образца. Здесь как будто ничего не изменилось. Все так же разбегались из-под ног извилистые аллеи, скамейки, укрытые в тени, манили присесть, отдохнуть от безумной нью-йоркской гонки, послушать тишину.