Поцелуй с дальним прицелом
Шрифт:
Я часто изумлялась, отчего Анна, женщина очень сильная, так невероятно, ошалело, постыдно влюбилась не в Никиту, который был в моих глазах воплощением рыцаря без страха и упрека (несмотря на то что я видела в том уединенном кабинетике, я продолжала глубоко уважать в нем сильного, благородного мужчину), а в безвольного мальчишку. Но теперь, по истечении этих бесконечных лет, много чего повидав и испытав, я признаю: Никита, да и любой другой мужчина не обладали даже десятой долей того очарования, которым был в избытке наделен Максим!
Я была влюблена в Никиту, когда познакомилась с братом Мии, не то, думаю, и я не устояла бы перед этим фейерверком обаяния.
В его смехе, голосе, во всей повадке, а главное – во взгляде бархатно-черных глаз было что-то невероятно обольстительное. С особами другого пола он обращался с одинаковой фамильярной чувственностью, которая сразу же заставляла женщину загораться и думать, что эта чувственность возбуждена лишь ею одной. И у нее немедленно возникало столь сильное влечение в этому губительному красавцу, что разум не успевал вмешаться – она уже была влюблена.
А между тем Максим был величайший мистификатор на свете! Ко всем он подходил одинаково дружески и бесстыдно, его чувственность была лишь видимостью, его животный магнетизм, которому никто не в силах был противиться, – игрой. Он больше всего на свете обожал флирт, отнюдь не намереваясь отправляться в постель со всем этим полчищем охочих до него, молодых и не слишком молодых, красивых и вовсе некрасивых дам всех национальностей. Предмет любви многих и многих, сам он не любил никого. Но ведь как-то удалось Анне залучить его в свои объятия… Каким образом? Неужели только деньги влекли его? Или она все же сумела растопить это ледяное сердце? Почему ей удалось то, что не удавалось никому?
Мия сидела у изголовья гроба рядом с какой-то женщиной. Я знала, что матушка ее и Максима слегла, поэтому решила, что это какая-то родственница Муравьевых или приятельница матери. На подругу Мии, служившую, как я уже писала, в модном доме, эта особа совершенно не походила: слишком уж была бесцветна, хотя одета недурно, пусть и скромно из-за траура. И вдруг, приглядевшись к ее уныло-добродетельному личику, я узнала Настю Вышеславцеву! Ту самую певицу, которая вылетела из «Черной шали» фактически по вине Мии.
Забавно. Знает ли она об этом? Похоже, нет, иначе вряд ли сидела бы тут, обнимая Мию за плечи, словно лучшую подругу. Или Настя тоже принадлежала к армии поклонниц Максима?
В это мгновение Мия подняла от гроба измученные глаза и увидела меня. Повернулась и что-то сказала Насте. И эта серая мышка тоже уставилась на меня своими блеклыми, словно бы на солнце выгоревшими глазенками.
Мне вдруг остро захотелось повернуться и уйти. Я словно предчувствовала, что меня ждет нечто страшное. Надо всегда повиноваться своим первым побуждениям, доверять, как теперь принято выражаться, своей интуиции!
Я этого не сделала, сочла неудобным.
Мия снова обронила несколько неслышных мне слов. Настя кивнула, поднялась и, пробравшись мимо группки тихонько всхлипывающих девиц, подошла ко мне.
Мы поздоровались.
– Мия просила передать вам, что очень благодарна за ваш приход, – сказала Настя, и меня поразило, насколько изменился ее некогда прелестный, мягкий голосок. Чудилось, со мной говорит совершенно другая женщина. Впрочем, она и впрямь изменилась в этой новой одежде, мало напоминала прежнюю неудачницу. Что-то новое в ней появилось… уверенность в себе, вот что! – Мы слышали, вам удалось очень удачно устроить свою судьбу…
«Мы слышали»? Значит, Настя и Мия и впрямь близкие подруги? Но что это за словечко такое – «удалось»? Можно подумать, я просто-таки билась как рыба об лед, пытаясь подцепить Робера Ламартина, и вот наконец-то мне это удалось! Сама не пойму, почему меня так взбесило это слово, отчего я вдруг возненавидела Настю, хотя раньше относилась к ней, в общем-то, равнодушно, разве что с легким оттенком презрения и какой-то жалостливой брезгливости.
– Вы поедете на кладбище, Викочка? – спросила Настя.
До этой минуты я и сама не знала, поеду или нет, но сейчас твердо решила: нет. Извинилась и отказалась ехать, сославшись на нездоровье.
Вот же потянул черт за язык!
– Вот как? – уставилась на меня Настя. – Вы нездоровы? А я слышала, будто это ваш супруг…
– Мой супруг? – повторила я непонимающе.
– Ничего-ничего, – Настя опустила глаза с преувеличенным смущением, – я что-то напутала, видимо. Кто-то мне сказал, что ваш супруг тяжело болен. Или батюшка ваш? Или нет? Ох, господи, я вечно все путаю, такая глупая…
Теперь настала моя очередь уставиться на Настю во все глаза.
Что она такое бормочет? Бредит? Или в самом деле кто-то из моих близких болен? Но откуда это известно глупой овечке Насте Вышеславцевой и почему неизвестно мне? Неужели от меня снова что-то скрывают, как скрывали во время полицейского дознания?
– Ну, коли вы на кладбище не едете, так я пойду, прощайте, Викочка, – проблеяла Настя, поглядывая на меня исподлобья и, конечно, отлично понимая, что рыбка уже заглотила приманку и сейчас попадется на крючок.
Разумеется, я ее не отпустила и пристала с расспросами. И, разумеется, Настя не заставила себя долго уговаривать. Непрестанно охая, причитая, называя себя глупой болтушкой, которая не умеет держать язык за зубами, но ничего наверняка не знает, совершенно ничего, может быть, и говорить-то нечего и беспокоиться не о чем, вы только не волнуйтесь, Викочка … – она выложила вот какую историю.
Госпиталь в Нейи, куда Настя устроилась сиделкой, считался заведением общедоступным, в нем принимали пациентов даже и вовсе неимущих, однако он славился своей лабораторией. Туда из всех больниц Парижа, даже самых дорогих, направляли кровь на самые сложные анализы. И вот как-то раз Настя, которую из ее отделения зачем-то послали в лабораторию забрать какие-то результаты, увидела в коридоре знакомого ей человека. Это был Никита Шершнев.