Почему евреи не любят Сталина
Шрифт:
Я с обожанием слушал в кинотеатре весь доклад Сталина о проекте Конституции СССР, не замечая ни его тусклого голоса с грузинским акцентом, ни рябого лица и низкого роста. Не понимая большей части того, что он говорил, от души хлопал и смеялся его «шуткам» вместе с делегатами съезда и кинозрителями. В исторических фильмах Сталин все более вытеснял и затмевал Ленина, а кое-где сам вершил судьбы революции. Под сталинское обаяние попали не только многие советские, но и зарубежные литераторы. Г. Уэллс писал: «Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного; в нем нет ничего темного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснить его огромную власть в России». А когда я прочел книгу А. Барбюса «Сталин», то под ее влиянием разразился стишком:
«В сапогах, в шинели серой / постоянно ходит он. / На лице с улыбкой доброй / и могуч он, и силен. / Его имя — славный Сталин. / Тихо, скромно
В первый класс я пошел в зловещем 1937-м, когда вовсю свирепствовал сталинский террор. К тому времени еврейские школы в Киеве закрыли, и я попал туда, где обучение перевели на русский язык. Директор, в черном костюме, со строгим лицом, вводил меня в трепет, несмотря на то что он был отцом моей одноклассницы Сталины, названной в честь вождя. Девочка с красным бантом ни с кем не дружила, талантами не блистала, но неизменно получала высшие оценки. При немцах она с матерью осталась в Киеве, а после войны я встретил ее и окликнул: «Привет, Сталинка!» Но в ответ услышал: «Меня зовут Люда». Спустя два года выяснилось, что она вернула себе прежнее имя. А когда был разоблачен культ личности, я подумал: «Ну и как тебя теперь величать?» В третьем классе нас на торжественной линейке оптом приняли в пионеры, и мы дружно прокричали клятву: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю твердо и неуклонно бороться за дело Ленина — Сталина!» На моих похвальных грамотах неизменно соседствовали лица обоих кумиров.
«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»
Регулярно читая ослепшему дедушке Иделю газетные новости, я приобщался к политике. Дед, проштудировав не только Тору, но и фолиант «Всемирной истории», скептически комментировал официальные сообщения, когда мы с ним бурно обсуждали актуальные темы. Я рассказывал ему содержание антифашистских фильмов, мы негодовали по поводу преследований евреев и коммунистов в Германии, но оба понятия не имели о роли Сталина в развале антифашистских народных фронтов в странах Европы. Мы с дедом пришли к выводу, что попустительство Гитлеру до добра не доведет. С надеждой ловили скупую информацию о переговорах СССР с Англией и Францией насчет создания союза против агрессора, и вдруг узнаем, что контакты прерваны. Откуда нам было знать, что западные демократии страшились ультралевого радикализма Сталина не менее, чем ультраправого экстремизма Гитлера? Тем более ошеломила нас весть о заключении пакта о ненападении и договора о дружбе между СССР и Германией.
Мудрый дедушка утверждал, что Сталин совершил ошибку, поверив коварному фюреру, но и он не предполагал, что оба диктатора тайно сговорились о разделе сфер влияния в Восточной Европе. Через неделю немцы напали на Польшу, а Советский Союз, идя «навстречу пожеланиям населения», оккупировал Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику и Бессарабию. Заявления нашего правительства я принимал за чистую монету, а дед сравнил «освободительные походы» наших войск с колониальными войнами царизма.
По указаниям Сталина нас кормили мифами о миролюбии СССР и непобедимости Красной армии. Я смотрел кинофарс «Если завтра война», восхищаясь мощью нашей военной техники и отвагой красноармейцев, молниеносно побеждающих противника. У меня мурашки бегали по коже, когда я слушал марш: «В целом мире нигде нету силы такой, /Чтобы нашу страну сокрушила. /С нами Сталин родной, Тимошенко — герой. / Нас к победе ведет Ворошилов». Такая демагогия сеяла опасные иллюзии и дезориентировала армию. Когда в ноябре 1939 г. Советский Союз объявил войну Финляндии, я поверил в версию о «пограничных провокациях», предвкушая легкую победу над «обнаглевшими» финнами. Но наши войска столкнулись с их упорным сопротивлением, прорыв «линии Маннергейма» затянулся до весны. Красная армия показала низкую боеспособность, СССР был исключен из Лиги Наций как агрессор.
Потрясением, основательно пошатнувшим мою веру в непогрешимость вождя, стала война с Германией, ход которой неоднократно разочаровывал меня в его стратегическом гении.
Нападение нацистов застало Сталина врасплох, обнаружив его политическую близорукость и неподготовленность Красной армии к успешному отпору врагу. Меня поразило, что лишь на тринадцатый день войны он решился выступить по радио перед страной. Он явно искал сочувствия и поддержки у народа, пытался оправдать катастрофическое отступление наших войск, ссылаясь на отмобилизованость вермахта и неожиданность вторжения. Но при этом умолчал, что информация о готовящейся агрессии поступала заблаговременно, а советское руководство не сделало из нее выводов. Репрессии против командного состава армии, низкое качество военной техники и подготовки кадров, демонтаж укрепрайонов на старой границе резко ослабили оборонный потенциал СССР.
Всем сердцем жаждал я доверять своему кумиру, но сводки Совинформбюро с их эзоповским языком повергали меня в уныние. Вопреки мнению специалистов, Сталин требовал любой ценой удерживать Киев. В итоге немцы, захватив город, окружили и уничтожили пять советских армий и огромное количество боевого снаряжения. Ради того, чтобы сковать силы вермахта на северо-западе, верховный главнокомандующий обрек жителей Ленинграда на мучительную 872-дневную блокаду, во время которой погибли 700 тыс. человек. Выступая в честь 24-й годовщины Октября, Сталин умышленно завысил в семь раз цифры немецких потерь, а советских — во столько же занизил. При этом он заверял, что через «несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик» Германия потерпит крах. А ведь только в плен к немцам в начале войны попало 4 млн наших солдат, состав армии пришлось почти целиком обновлять и предстояло еще три с половиной года кровопролитных боев.
Наступление вермахта на Москву было сорвано упорным сопротивлением и контрнаступлением наших войск, потерявших при этом 1,3 млн человек. Вместе со всеми я воспрянул духом, ободренный обещанием Сталина: «Будет и на нашей улице праздник». Но вслед за тем, в 1942 г., он вновь грубо просчитался, не разгадав стратегических замыслов противника. Поражения Красной армии под Ржевом, Воронежем, Харьковом, в Крыму позволили немцам подойти к Сталинграду и Северному Кавказу. Мой отец, солдат-фронтовик, рассказывал о сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!»), обязавшем заградотряды «в случае паники и беспорядочного отхода расстреливать на месте паникеров и трусов». Причем отец не помнил, чтобы бойцы шли в атаку с криками «За Сталина!». Гитлеровские полчища героическими усилиями советских воинов были остановлены у стен Сталинграда, затем окружены и уничтожены.
С ликованием встречал я наши последующие победы, которые в школе заучивал как «десять сталинских ударов». Откуда было мне знать, во что обходился нам каждый из них? Киев по требованию Сталина вопреки здравому смыслу был взят нашими войсками штурмом к 7 ноября 1943 г. ценой жизни 317 тыс. наших солдат. А в битве за Берлин, ставшей делом политической амбиции «великого полководца» в игре на опережение союзников, мы потеряли 350 тыс. воинов. Сталин безжалостно пожертвовал молоху войны 27 млн советских граждан, включая 8,8 млн военнослужащих. Эта страшные цифры стали мне известны лишь спустя десятки лет. Но уже тогда я стал задумываться о характере войны, цене победы и роли в ней Сталина.
С восхищением смотрел я документальный фильм о параде Победы, но меня смутило, что принимал его маршал Жуков, а не генералиссимус Сталин. Беседуя об этом с другом, я посчитал, что вождь из скромности отказался от почетной роли ради своего любимца. «А может быть, Сталину просто стыдно за наши огромные потери?» — предположил мой собеседник, но я отверг эту ересь. Однако сталинский тост на приеме в Кремле в честь командующих войсками покоробил меня, особенно его заявление, что русский народ — наиболее выдающаяся нация и руководящая сила среди всех народов нашей страны. Читая эту бестактную здравицу, я размышлял: «А разве другие народы не являются выдающимися? Разве они меньше верили правительству и не жертвовали всем ради победы?» Со временем я понял: популистское заигрывание с «титульной нацией», которая покорно терпела тиранию Сталина, было поворотом от болтовни насчет дружбы народов к великорусскому шовинизму, оборотной стороной которого стал государственный антисемитизм.
Именно в тот период начала открыто проявляться враждебность к «жидам» среди населения, а в Киеве дошло до еврейского погрома. Агрессивность антисемитов, как правило, не пресекалась и косвенно поощрялась властями. Хрущев с ведома Сталина чинил евреям, приезжавшим из эвакуации, всяческие преграды в их стремлении вернуть свои довоенные квартиры, имущество, получить прописку и работу. Письма жертв произвола в ЦК партии и лично Сталину не находили поддержки, более того, авторы одного из них были репрессированы. До войны Сталин публично осуждал антисемитизм, но мы не ведали о начавшейся уже тогда «этнической чистке» партгосаппарата по его указанию. В послевоенные годы борьба с «еврейским засильем» в учреждениях и на предприятиях происходила на моих глазах. И я на себе почувствовал эту дискриминацию, когда с золотой медалью не смог поступить ни на факультет международных отношений Киевского университета, ни на юрфак. Только на философском у меня взяли документы лишь потому, что там был недобор абитуриентов. А после окончания КГУ с «красным» дипломом я не был принят в аспирантуру, несмотря на рекомендацию кафедры.