Почему исповедуются короли

Проктор Кэндис

А еще Себастьян искал сердце убитого.

Но не нашел.

Разочарованный, он вернулся взглядом к забрызганной кровью куче разбитых ящиков. Что за убийца вспарывает грудь своей жертве и уносит сердце? Безумец? Ответ казался очевидным. Но виконт знавал британских солдат, даже офицеров, которые, посмеиваясь, оставляли себе на память отрубленные пальцы и уши поверженных врагов. В конце концов, именно британцы и французы научили американских индейцев собирать скальпы.

Не с подобным ли случаем они столкнулись? С полусумасшедшим коллекционером военных трофеев? Этого нельзя исключать. Но сердце? Зачем убийце

забирать сердце своей жертвы? Это могущественный символ многих вещей: любви, храбрости, самой жизни. Было ли похищение сердца Дамиона Пельтана символичным? Или здесь нечто другое, нечто более темное, более…

Злобное.

И Себастьяну вновь послышался шепоток воспоминаний, смутный и тревожный.

Он поспешно встал и уже поворачивался уходить, когда увидел это: четкий отпечаток обуви на сломанной деревянной планке, наполовину втоптанной в землю. Оттиск был неполным – только каблук и часть подошвы. Но смесь грязи и крови не позволяла ошибиться. След оставили явно после смерти Дамиона Пельтана.

Подняв деревяшку, так чтобы не смазать красноречивые кроваво-грязные очертания, виконт задумчиво уставился на отпечаток.

Вполне возможно, что владелец обуви прошел здесь в последние несколько часов и не имеет никакого отношения к убийству. Поэтому Себастьян принялся заново изучать путаницу следов в замусоренной жиже.

Поиски заняли некоторое время, но в итоге он обнаружил место, где поверх такого же отпечатка виднелась лунка от деревянной ноги. Следовательно, тот, кто оставил эти следы, побывал в проходе после убийства Пельтана, но явно перед Гибсоном.

Виконт снова перевел взгляд на планку в своих руках. Отпечаток обуви давал немного – уж точно недостаточно, чтобы определить убийцу. Но он заставил Себастьяна полностью пересмотреть все предположения о событиях роковой ночи, ибо невозможно было ошибиться, видя этот изгиб подошвы или модную форму тонкого, суженного каблука.

Это был след от женской туфельки.

ГЛАВА 4

В возрасте двенадцати лет Геро пришла к трем судьбоносным умозаключениям: во-первых, глупых мужчин на свете столько же, как и глупых женщин, если не больше; во-вторых, она ни в коем случае не станет скрывать собственный интеллект или познания в трусливой попытке соответствовать ожиданиям и предрассудкам общества; и в-третьих, поскольку законы Англии наделяют мужа той же властью в отношении жены, что и рабовладельца в отношении рабов, она никогда не выйдет замуж.

Однажды за ужином бунтарка высказала свое кредо вслух. Ее отец, лорд Чарльз Джарвис, продолжил жевать, словно ничего и не слышал, бабушка насмешливо фыркнула. Но ее мать, кроткая и немного полоумная леди Аннабель, горестно охнула: «Геро…»

За последующие годы критичное отношение баронской дочери к английскому обществу не ослабло. Несмотря на отвращение к кровавым крайностям французской революции, она не переставала восхищаться ее основными принципами, читала труды Мэри Уолстонкрафт и маркиза де Кондорсе и сама занялась публицистикой, направив свои исследовательские умения и мыслительные способности на борьбу с многочисленными несправедливостями, которые ежедневно наблюдала вокруг себя.

Радикальные взгляды Геро и теперь, по достижении двадцатишестилетнего возраста, оставались неизменными. Но ее решимость не выходить замуж пала жертвой некоего темноволосого, золотоглазого виконта, с тайнами в прошлом и опасным увлечением в настоящем.

Ребенок снова толкнулся, на этот раз так сильно, что у Геро перехватило дыхание. Отложив в сторону недописанную статью о рабочей бедноте Лондона, она подошла к окну гостиной, смотревшему на улицу. Меж высоких домов плыла туманная дымка, скрадывая ярко-красный шар восходящего солнца и приглушая звуки просыпающегося города. Отличное утро для хорошего галопа. К сожалению, в Гайд-парке не поскачешь галопом – тем более на девятом месяце беременности.

Геро подавила нехарактерный для себя всплеск нетерпения и досады. Она легко перенесла большую часть беременности, ведя обычный образ жизни как в Лондоне, так и в поместье, и часто предпринимая вылазки на опрашивания для своего цикла статей. Но за последние несколько дней ребенок, похоже, опустился. Даже сидеть стало трудно, а спать – почти невозможно, и ее переполняло беспокойное возбуждение, которое становилось все труднее сдерживать.

Она уже собиралась вернуться к своей статье, когда услышала хлопок входной двери и быстрые шаги мужа на лестнице. Остановившись на пороге гостиной, он сбросил пальто и отложил в сторону принесенную деревянную планку.

– А я надеялся, ты сегодня утром подольше полежишь, – заметил Себастьян, привлекая жену к себе и одаривая долгим, медленным поцелуем, от которого у нее учащалось дыхание, даже сейчас, с этим огромным животом. – У тебя в последнее время неважный сон.

От мужа тянуло дымком, морозным воздухом и бодрящим запахом раннего утра, и, прежде чем Геро смогла остановить себя, у нее вырвалось:

– Чего мне действительно хочется, так это на прогулку – на настоящую прогулку, в парк.

Он засмеялся, крепче стискивая ее руки:

– Ну, так пойдем.

Геро покачала головой.

– Доктор Крофт предупредил, что мне можно пройти кружок по саду утром, а потом вечером, но не больше.

Ричард Крофт, самый авторитетный из столичных акушеров, был преисполненным важности и самомнения коротышкой, абсолютно убежденным в действенности своей системы под названием «Разгрузочный режим для дам перед разрешением от бремени». Он зацокал языком от ужаса, когда супруги Девлин вернулись в Лондон после трех пасторальных месяцев в гэмпширском поместье, где они наслаждались длительными прогулками по живительному сельскому воздуху и обильной, свежей деревенской едой. Согласно профессиональному мнению Крофта, любые излишества, выходившие за рамки строго ограниченного питания и сведенного к минимуму моциона, приличествующего леди, могли катастрофическим образом повлиять на исход родов.

– А кружок по саду разрешен до или после порции позволенной тебе жидкой кашицы? – осведомился муж.

– О, разумеется, до. Видишь ли, любые физические усилия после принятия пищи могут оказаться фатальными – если называть хождение усилиями, а постное варево пищей.

Себастьян снова засмеялся, но улыбка медленно угасла, когда он всмотрелся в лицо жены.

– Как ты себя чувствуешь? Только честно.

– Честно? Голодна, никак не найду себе удобного места и ужасно не в духе. Но это все неважно. Я хочу послушать про Гибсона.