Почему море соленое

Устьянцев Виктор Александрович

«Вы, случайно, не родственник командующему?» «А вы разве не знали?» — спрашиваю. Заметьте: я не сказал, что родственник, а просто спросил. Ну, после этого и началось! Старшина: «Иванов, вы сможете сегодня заступить на службу?» Командир БЧ: «Иванов, у вас порвались ботинки, так скажите интенданту, чтобы выдал новые». Даже доктор: «Как вы себя чувствуете, Иванов?» Не жизнь, а малина. И когда крейсер уходил на Север, меня перевели на ваш корабль, чтобы, значит, не отрывать от дорогого «родственничка». Вот что такое вовремя смикитить…

Иногда на бак выходит баянист или кто-нибудь играет на гитаре. Песни мы поем

грустные: о доме и о любимых. И нам они нравятся.

Да и специальность у меня хорошая — рулевой. Управлять кораблем — не шутка. А Игорешка жалуется:

— У тебя хоть и не ахти какая, а все-таки техника. А что у боцмана? Кранцы, швартовы, краски, ветошь, разная халабурда. Маты плетем из пеньки, ножки вытирать. Уборщица, а не матрос. А если бы ты знал нашего главного боцмана — зверь!

Главного боцмана на корабле знают все. Я думал, это такой зубодробила и пропойца, от одного вида которого затрясутся поджилки. Вроде того, что в кинофильме «В дальнем плавании». А наш главный совсем не страшен на вид. Даже наоборот, боцмана, скорее, назовешь интеллигентом. Матом не ругается, усов не носит, ничего устрашающего в фигуре не имеет — щупленький такой. И фамилия у него ласкательная — Сенюшкин.

— Командирам на тебя трудно угодить, — говорю Игорю. — Ты и Смирнова ругал.

— Смирнов — голова. Нет, пойду к Протасову, буду проситься в ракетчики.

Капитан-лейтенант Протасов оказался замполитом нашего корабля, и теперь мы его считали старым нашим знакомым. Но Игорю он не помог, сказал, что на корабле все специальности важны — от кока до ракетчика. Даже внушил Игорю, что его специальность чуть ли не важнее, чем все другие.

Игорь каждый день пишет Наташе длинные письма, она ему отвечает через день.

— Ты знаешь, один японец написал роман из ста томов по тысяче страниц каждый, — сказал я. — Мне думается, ты его переплюнешь. Твое эпистолярное наследие посмертно издадут в двухстах томах.

— Брось трепаться.

Значит, увлекся всерьез.

А я Антоше пишу редко, отчасти потому, что некогда. А может быть, потому, что каждый день разговариваю с ней. В половине одиннадцатого. Как-то даже забылся и забормотал вслух. Потом слышал, как Казашвили что-то с таинственным видом шептал старшему лейтенанту Саблину. А утром меня пригласил корабельный врач и долго разговаривал со мной.

— Я знаю, вы считаете меня чокнутым, — сказал я.

— Почему? — заинтересовался доктор.

Я рассказал ему все, что заметил. Он посмеялся и отпустил меня. Но Гогу я решил проучить. Только еще не знаю, каким образом.

Сегодня в гавань приезжал фотограф. Наш набор, конечно, весь фотографировался. И я тоже. Сначала во весь рост просто так, а потом с «колоритом». «Колорит» — полотно, на котором изображено море, мостик корабля, штурвальное колесо с надписью «Привет с Балтики». И еще могучая фигура матроса без головы. Вместо нее дырка. Заходишь за полотно, суешь голову в дырку и получай фотографию с «колоритом». Мы над этим «колоритом» смеялись, но нам очень хотелось порадовать своих близких, и мы дружно совали головы в дырку. Отцу я эту фотографию пошлю, Антоше, конечно, нет. Черт его знает, изобрели спутники земли, научились укрощать атомную энергию, а вот фотография с «колоритом» осталась!

17

«Костенька, хороший мой!

Я и не подозревала, что так буду скучать без тебя. Ты не зазнавайся, но мне тебя очень не хватает. А то, что пишу редко, еще ни о чем не говорит. Просто некогда. Весь день, дотемна, мы работаем, а потом спим. Может быть, с непривычки, но я очень устаю. Едва добираюсь до постели. Благо еще, что живем мы сейчас в деревне, в тепле. Деревня называется Долгая. Она, и верно, долгая — всего одна улица, тянется километра на четыре, вдоль речки.

Мы с Ксенией Александровной квартируем у колхозной бригадирши Фроси. Она очень деловая и строгая женщина, ее все слушаются и уважают в колхозе. „Не человек, а кремень“, — говорят о ней здесь. А на самом-то деле она тоже бывает слабенькая, как, наверное, весь наш женский пол. У нее в войну убили мужа, они с ним всего месяц вместе пожили.

— Хоть бы ребеночка мне оставил, а то совсем одна-одинешенька. Только вот с вами, заезжими, и утешишься. А так домой-то даже идти неохота. Хозяйство свое домашнее порушила, заниматься им тоже не для кого. Особенно в праздники тоскливо. Те, кто с мужьями, веселятся, а нам, вдовам, — одна печаль.

— А почему вы второй раз замуж не вышли? — спросила я.

— Люблю я его, девонька. Пока молодая была, все ждала его, даже когда „похоронную“ получила. Еще после войны года два ждала. Сказать, чтобы женихов у меня не было, нельзя. После войны мало кто в деревню вернулся, но все же за мной ухаживали; бывало, и сватались. А я еще надеялась. Ну, фронтовики — парод нетерпеливый, истосковались за войну по женской ласке, все торопились пожениться. И когда я перестала ждать, все они оказались семейными. Кто знает, может, и удалось бы мне составить второе счастье, не повремени я. Да вот опоздала. А сейчас уж за пятьдесят перевалило, думать об этом нечего.

Вообще она очень чистая. Мне кажется, она лучше Ксении Александровны, хотя и необразованная, простая женщина.

— Теперь вот только в работе все утешение и удовольствие, — грустно говорит она.

— А вы работаете с удовольствием? — спросила я.

— Работа она работа и есть. Хлеб-то кушать всем надо. А он, хлеб-то, ох как нелегко достается!

Да, я убедилась, как дорого достается хлеб. Жила в городе и не подозревала, что люди его кровью добывают. Дома сколько его выбрасывали, чуть зачерствел — в ведро, на помойку. А вот крестьянин — он к хлебу по-другому относится. Фрося вот не бедная и не жадная, а режет хлеб так, чтобы крошек меньше было, а те, что упадут на клеенку, сметет в горсть — и в рот. Знает ему цену. Я бы всех городских жителей заставила хоть раз в жизни поработать в деревне от посевной до уборки. Нынче здесь была засуха, все выгорело, так колхозники на каждый колосок чуть ли не молились. Нынешний год предсказывают тяжелый. Скот сейчас тоже режут, кормить нечем.

Вообще я раньше не представляла всей тяжести деревенского труда. Да и жизни. Некоторые деревни живут более или менее зажиточно и культурно, а некоторые совсем дико. Даже клуба нет. А ведь это живут те, кто всю страну: и рабочих, и служащих, и армию — всех кормят и хлебом, и мясом, и молоком, и яйцами.

Коля Горбылев возмущается:

— Это все потому, что не по науке ведется хозяйство, землю не удобряют.

А Ровесник мамонта сердится на него:

— Твоим навозом только и удобрять.