Почему море соленое
Шрифт:
— Может, и правильно. Но при чем здесь техника?
— А вот при том, что все эти шумы-дымы задавили человека, превращают его в робота. Жмет он себе на кнопки, и только, а на него снаружи грохот и дым сыплются. В море и то теперь от этого не спасешься. Какая уж тут романтика! Правильно сказал один наш поэт:
Кто видел в море корабли, Не на конфетном фантике, Кого скребли, как нас скребли, Тому не до романтики.—
Игорешка сцепился со старшим матросом Симончуком.
— Самоусовершенствование — не самоцель, а ради цели. Человек ради чего-то живет, а не просто так: «Живем — хлеб жуем». Вот ты для чего живешь?
— А черт его знает! Живу, и все.
— Ну хоть какая-то цель у тебя есть в жизни?
— Может, я хочу прославиться. Где и в чем, я не знаю, а вот хочу. Все равно в чем.
— Так вот, смею тебя заверить, что ты ни в чем не прославишься. Это — не цель.
— Почему?
— Потому что не нашел ты и не ищешь, где твое место в жизни, где твое призвание. А прославиться можно везде: и в моряках, и в летчиках, и даже будучи бухгалтером. Только нужно, чтобы каждый в жизни занимал свое место.
— А если я сам не знаю, где оно, это место? И вообще, кто может мне сказать, где мое место?
Мичман Сенюшкин улыбается. Похоже, что именно он заварил всю эту кашу и теперь любуется плодами трудов своих. Налюбовавшись вдоволь, он потихоньку исчезает. Никто и не замечает, как он уходит, в кубрике по-прежнему стоит крик, и понять что-либо трудно. Я тяну Игорешку за рукав, он отбивается:
— Погоди, дай мне популярненько втолковать этому прохиндею…
— Сам ты прохиндей, — насмешливо говорит Симончук. — Нахватался чужих мыслей, а у самого за душой ничего нет. Все это мы и сами в газетках читали, надоело уже.
— Но ведь это верно!
— Не знаю, может, и верно, только я свою личную жизнь не могу подогнать к газетной статье. Не получается — и баста!
Наконец мне удается вывести Игоря на верхнюю палубу.
— Чего тебе? — недовольно спрашивает он.
— Саблина на партбюро вызвали.
— Кто-то нафискалил. О чем там говорят?
— Не знаю. Заседание закрытое, в каюте замполита заседают. Смирнова тоже вызвали.
— Н-нда, дело — табак. А может, это и к лучшему? Небось разберутся. Только вот эта одеколонная эпопея выглядит некрасиво. Могут подумать, что мы специально ее подстроили.
— А мы скажем, что он тут ни при чем. Я возьму все на себя.
— А при чем тут ты? Я принес одеколон, моя была идея, мне и отвечать. Ох и всыплет мне Сенюшкин по первое число! Да и Протасов не пожалеет.
— Давай я возьму на себя. Я не боюсь.
— А я боюсь, что ли? Нет, Костя, за себя я сам умею отвечать.
— Ну, как знаешь.
— Выложу все, как было.
— Ну и правильно. Юлить тут нечего, раз уж договорились быть принципиальными, надо быть такими до конца.
— Надо. Только знаешь, Костя, это, оказывается, не так легко — быть принципиальным.
— Кто говорит, что легко? Ермолин на меня обиделся.
— Ну, этот не в счет. А у Аристотеля, по-моему, мозги на месте.
— Мужик правильный.
— Это самое главное.
— Ох и заваруха же будет!
Но никакой заварухи не было. Просто нас собрали в кубрике, пришли командир с замполитом, и Саблин произнес речь:
— Буду предельно краток и откровенен. Я ошибался. Во многом. В делах и поступках, во взглядах на жизнь. Мне сейчас трудно говорить об этом. Но говорить надо прямо и откровенно. Я понял это несколько дней назад и попросил партийное бюро выслушать меня и помочь мне. Меня выслушали внимательно и поняли правильно. Досталось мне тоже здорово. И я считаю своим долгом проинформировать вас обо всем, чтобы у нас на этот счет не было никаких недомолвок и кривотолков. Понять свои ошибки, трезво переоценить все мои взгляды и действия помогли мне прежде всего вы. Я давно почувствовал, что перестал находить с вами общий язык и взаимопонимание, понял, что постепенно и неуклонно теряю ваше уважение. Случай, неприятный случай помог мне понять все это более отчетливо и ясно. Об этом случае знают не все, и я расскажу о нем подробнее. Матрос Голованов, не получив увольнения на берег в день своего рождения, решил отпраздновать его на корабле. Он, матросы Соколов, Ермолин и матрос Пахомов из боцманской команды распивали в кубрике одеколон. Причем матрос Ермолин стоял дневальным.
— Я не пил! — крикнул Ермолин.
— Возможно. Но суть не в вас. Я знал об этом. Но никому не доложил и своей властью нарушителей не наказал. Если говорить откровенно — смалодушничал, не желая, чтобы наше подразделение, как говорят, «склоняли по всем падежам». Но долго я не мог молчать. И совесть не позволяла, и поведение матросов показало, что они знают, почему я сделал вид, что ничего не заметил. Мой авторитет как командира пошатнулся окончательно. Вот тогда я и обратился в партийное бюро.
Саблин сел.
Капитан 2 ранга Николаев обвел взглядом всех сидящих в кубрике и спросил:
— Вопросы есть?
Поднялся Голованов:
— Разрешите, товарищ командир? Я прошу наказать меня.
— Да, вы, все четверо, будете наказаны.
— Я не пил! — снова выкрикнул Ермолин.
— Матрос Ермолин будет наказан строже других. Он нес службу и обязан был пресечь нарушение. Все вы уже не школьники и должны понимать такие простые вещи. К тому, что рассказал старший лейтенант Саблин, я добавлю следующее. Он обратился ко мне с рапортом, в котором просит за допущенные ошибки отстранить его от должности. Я возвратил ему рапорт. Думаю, что поступил правильно.
— Верно! — точно сговорившись, хором выкрикнули все.
— Хорошо, что вы это поняли. Но я прошу понять и другое. Старшему лейтенанту Саблину очень трудно было сделать этот шаг. Еще труднее ему будет многое пересмотреть и от многих своих привычек и взглядов решительно отказаться. Может быть, не все из вас вполне понимают, как трудно бывает человеку начинать все сначала. Но мы рассчитываем на вашу сознательность и на вашу помощь. Старший лейтенант Саблин остается вашим командиром и, очевидно, сейчас будет более требовательно подходить не только к себе, но и к каждому из вас. Тут уж, как говорится, не пищать. Не будете?