Почему море соленое
Шрифт:
— Думайте на здоровье, никто вам не запрещает. Но не высказывайте своих суждений, когда вас об этом не просят. А просят об этом редко. Потому что в конечном счете меня интересует не то, что вы думаете, а то, что вы делаете. Для вас на мостике стою я. Я могу к вам благоволить, я могу заставить через день ходить в наряд, будь у вас хоть семь пядей во лбу. Для вас я — бог, хотя оба мы с вами, в общем-то, люди маленькие по своему общественному положению. Заметьте — по положению, ибо оно определяет все. Мы чаще всего поклоняемся не человеку, а должности. Так вот, мы с вами не можем входить в рассуждения о том, кто стоит на мостике. Может, он гений, но если завтра скажут, что он
Но я промолчал. Мне почему-то совсем не хотелось стараться для него.
Наряд вне очереди я отбывал рассыльным по кораблю.
— Это вам полезно, — утешил Смирнов. — За сутки узнаете корабль так, что потом с завязанными глазами пройдете по всем отсекам.
С вечера до самого отбоя — беготня. После двенадцати ночи удалось прилечь на топчан. Но беспрерывно над ухом звонили телефоны, помощник дежурного сообщал в вышестоящие штабы и оперативному разные сведения. Три часа полусна не освежили, а окончательно расслабили меня. В половине четвертого я пошел будить очередную смену. Почти всех заступающих на вахту подняли дневальные, оставалось разбудить старшин. Дважды меня крепко обругали: разбудил не тех, кого надо.
В шесть утра — подъем.
Весь день я носился по кораблю как угорелый.
— Рассыльный! Найдите старшину второй статьи Гробенюка, пусть идет получать медикаменты.
— Рассыльный! К командиру!
— Рассыльный! Проводите корреспондента к замполиту…
И так без конца. К вечеру у меня гудели ноги, ныла поясница. Я облазил все отсеки и палубы от кормы до форпика. У меня сложилось твердое убеждение в том, что я самый нужный человек на корабле. Корабль хорошо радиофицирован, и все общие команды отдаются по трансляции. Почти во всех помещениях есть телефоны. Отлично действует звонковая сигнализация. И все-таки без рассыльного не обойтись.
В рубке дежурного тесно и шумно. Непрерывно звонят телефоны, помощник дежурного не успевает отвечать. То и дело что-нибудь запрашивают.
— Товарищ дежурный, обед готов, прошу снять пробу…
— Прошу разрешения вскрыть пороховой погреб…
— Остановлен второй дизель-генератор…
— Разрешите выключить обмотку размагничивания?
— Товарищ старший лейтенант, прикажите дать в душевую пар.
— Дежурного по низам просят в турбинное отделение.
Наконец сменяюсь и устало бреду в кубрик с твердым намерением тотчас же завалиться спать. Раздеваюсь, ложусь в койку, но долго еще не могу уснуть, должно быть, переутомился. Невольно прислушиваюсь к разговорам в кубрике. Голованов спорит с Панковым о том, чей город знаменитее.
У нас родился Циолковский — основоположник космонавтики. А в твоем Кирсанове хоть один великий человек родился?
— У нас женщины почему-то рожают только маленьких детей.
Один из близнецов Тыриных — Николай — занимается очередной реконструкцией своих усов. Эти усы прочно войдут в историю корабля. Когда братья Тырины — Николай и Виктор — пришли служить на корабль, их долго никто не мог отличить друг от друга, настолько они оказались похожими. Близнецы часто пользовались этим: делили пополам ночные вахты, съедали по три обеда, настолько всех вводили в заблуждение, что их окончательно перестали различать. Когда Николай познакомился с кассиршей матросского клуба Клавой, то стал ходить в увольнение и за себя, и за Виктора. Однако об этом как-то прослышало начальство, и Виктору присвоили звание старшего матроса, чтобы хоть по лычке на погонах отличать близнецов. Мера оказалась недостаточно эффективной: Николай стал надевать форменку Виктора и по-прежнему ходил в город за двоих. Когда об этом опять узнали, то Виктора разжаловали, а Николаю приказали носить усы. Теперь по именам их уже никто не звал, и даже в таких официальных документах, как списки нарядов на дежурства и вахты, писали: «матрос Тырин», а в скобках — «с усами» или — «без усов». В обиходе Николая именовали просто «усачем», а Виктора «Тыриным, без оных» или еще проще: «без оных». Однажды проверяющий штаба спросил у Смирнова, кто у него в команде лучший загребной, и старшина по привычке сказал:
— Без оных.
А на следующий день в приказе по соединению отметили матроса Бизонова. С тех пор к Виктору прилепилась вторая кличка — Бизон.
Клаве усы не нравились, на этой почве у них с Николаем часто происходили размолвки, и поэтому Николай упорно отыскивал компромиссную конструкцию злополучных усов.
— Под запорожца тебе больше шли, — сказал Бизон, с состраданием глядя на брата.
— Ну да, я после каждого обеда по полчаса выдирал из них макароны.
— Тебе бы пошли тонкие, да колер не тот. Для тонких растительность должна быть черной, — сказал Голованов.
— Могу одолжить банку гуталина, — предложил я.
— Хватит зубоскалить! — рассердился Николай и решительно отхватил пол-уса с левой стороны. Долго разглядывал себя в зеркало, прикрывая правый ус бумажкой. Наконец осторожно обрезал пол-уса с правой стороны.
— Ну как? — робко спросил он у Виктора.
— Сейчас ты похож на Гитлера. Остается только зачесать чуб набок…
После нескольких экспериментов у Николая остались под ноздрями две узкие полоски рыжей щетины.
— Вот теперь ты похож на киноартиста Эраста Гарина, — сказал Голованов. — «Клавочка, одеколон — не роскошь, а предмет ширпотреба».
Видимо, Николай не видел фильма «Музыкальная история», и намек на сходство с киноартистом явно польстил ему. Он самодовольно оглядел себя в зеркало и, потрогав усы пальцем, сказал:
— Утверждается единогласно. Только колючие, черти. Клавка опять целоваться не будет.
— А ты их яичным желтком помой, он здорово смягчает волосы.
— Ладно, пойду покурю, — сказал Николай и полез наверх. Уверен, что он пошел к кокам добывать яичный желток.
Ребята сели играть в домино. Под стук костяшек я быстро уснул.
Проснулся от того, что кто-то дотронулся до меня. Приоткрыл глаза и в тусклом свете дежурной лампочки увидел человека, поправляющего на мне одеяло. Сначала подумал, что это дневальный, но потом узнал старшину первой статьи Смирнова. И первое, что пришло в голову: почему он не спит? Круглые морские часы на переборке показывают без четверти час. За день Смирнов вымотался не меньше меня, а не спит.
Вот он стоит в проходе между койками, задумчиво смотрит на спящего Голованова. О чем сейчас думает старшина? Может быть, вспоминает, как он сам был матросом. Может быть, думает о своем сынишке, которого видит очень редко, и тем не менее хочет, чтобы и сын был моряком. За все время, пока я служу на корабле, я не видел Смирнова раздраженным, он ни разу не повысил голоса, хотя к этому было немало оснований. Он всегда спокоен и справедлив.
Мне вспомнился разговор с Саблиным. Интересно, как бы отнесся к нему старшина?