Почему он смеется
Шрифт:
У главного пропускного пункта – двухэтажного шале с брендовым названием и знаменитыми звёздами – ни роботов, ни швейцаров. Владимирская рука, затянутая в кожаную перчатку, сжала поручень входной двери и потянула на себя. Резко пахнуло древесиной. Ноздри Еленского расширились, но, найдя взглядом дешёвые ароматические свечи на журнальных столиках, он едва заметно сжал губы и небрежным ударом сапога о сапог сшиб остатки снега.
У рецепшена по видавшему виды ковру топтались нетерпеливые пары ног. Очередь. Комья снега таяли, как масло на сковороде. Ковёр темнел. Никто не убирал.
Владимир
Торшеры не горели. В камине чахли угли. Матовое тепло проникало по-женски кротко, и Владимир невольно расстегнул пальто, ослабил платок.
Работал телевизор. Новости. Говорили о недавно сошедшей лавине и лыжном патрулировании, что какую-то деревню отрезало от цивилизации и что эвакуируют. Показали петлю виляющего горного маршрута. Здешние дороги экстремальны, и даже телепортацию оформили в пункт, расположенный в часе езды до курорта. Почему – так толком и не объяснили, сослались на непредсказуемые погодные условия. Владимир не поверил ни единому слову. Так обычно скрывали ценное, и это ценное Еленский намеревался получить тоже.
Тем не менее путешествие выдалось долгим, и единственное, чего хотелось Владимиру – выспаться, притом желательно в том же объёме, в каком шли переговоры днём в Америке с одним упрямым коллекционером, который никак не желал уступать цену. Повезло, что роботы ничего в артефактах не смыслили и многое продали по частям. А как известно, артефакт в разобранном виде всё равно что красивая безделушка, купить которую ничего не стоит. Почти ничего. У почти не осведомлённых людей.
Сизым светом проникал через окна день. Для Еленского он никак не заканчивался. Ему даже дышалось тяжело: с вязким, повиливающим чувством где-то в груди. Он думал лишь о том, как бы быстрее бы заселиться, в тишину номера, в прохладу постели, способной вытянуть из него всю серую усталость.
Владимир не спал вторые сутки.
Совсем молоденькая девица в белой накрахмаленной рубашке приветливо объясняла что-то посетительнице в объёмистом пуховике. Пластиковый, даже не сенсорный бейджик, без встроенного ИИ, испещрённый мелкими царапинами, совсем поник, пряча имя и должность своей нервной обладательницы. Второе кресло администратора пустовало. Его девственная вздутость рассеивала в Еленском маревую надежду на скорое заселение. В провинции совсем иной темп жизни и совсем иные обычаи. Иной сервис.
– И вы ждёте? И я вот, – обратился к нему на ломаном кабардино-балкарском впереди стоящий мужчина. При этом, оборачиваясь, он успел проехаться локтем по шелестящему пуховику дамы и встать ногой в снежную кашицу. Дама шикнула, но вернулась к склоке.
– Именно, – ответил Владимир на русском.
Дама заругалась громче. Владимир, хищно, вылавливал нить их диалога.
– О, свояк! Я тоже русский, но по вам так и не скажешь. Одеты вы как местный барон. Нет, целый Лорд! Я-то подумал, что вы кавказец. Глаза чернючие, породу видно, да и возраст вам идет. Пятьдесят поди…Нос, правда, прямоват… Но так даже лучше.
Еленский всё ещё наблюдал за проблемой у рецепшена.
– Здесь много наших, – продолжил уже на родном незнакомец. – Ух, как вечерочком разгуляемся, да?
Еленский мазнул взглядом и по правильным, но совершенно неприметным чертам лица собеседника, и по глинистому цвету беззаботных глаз и по взлохмаченной чёлке; вывел возраст около тридцати пяти, а потом уже по делу осмотрел лестничный марш – узковат, не разминуться; должно быть, для персонала. А в номера – непременно с другого входа. Так должно быть у всех элитных заведений, и даже здесь…
– Мне ненадолго, – продолжал незнакомец. – Я так. По-быстрому.
– Вселяете надежду.
– Пётр Ибрагимович Гессенский, – он охотно протянул руку с растопыренными коротенькими пальцами и потряс ею в воздухе. Его губы растянулись в приветливую дугу. – Будем знакомы!
Предварительно помедлив и не снимая перчатки, Еленский руку эту пожал. Припоминал, что и среди “форбцевцев” Гессенские были, вот только то ли в прошлом, то ли в позапрошлом столетии разъехались по Европе, а ветвь русская выродилась лет двадцать тому назад. Вряд ли перед ним представитель династии…
– Владимир Александрович, – представился Еленский.
– Отлично! Мне кажется, наша встреча не случайна. Ну не символична ли она! Я вот вышел поинтересоваться, будут ли сегодня десерты, а то Алёнушка ведь обещала напечь эклеров! И вот познакомился с вами! Ах, какие замечательные эклеры! Вам тоже понравятся! Моя Алёнка печёт их ну просто великолепно! Вы с ней ещё не познакомились, наверное, хотя, быть может, слышали уже. Слышали же? Ну?
– Не слышал, Пётр Ибрагимович.
– А зря! – возгласил он. – Вчера она их так и не испекла. Знаете форс-мажор, форс-мажор! Вчера телевидение перестало работать, вот Алёночка и отвлеклась. Как-то там покрутила, подделала, антенну придержала. Она в этом деле на все руки мастер! А так бы – испекла! Говорю вам…
– Женщина и мастер…, – бровь Владимира неодобрительно взлетела вверх.
– Ещё какая! Повариха что надо! Чинит похлеще электриков. С сантехникой дружит. И даже слесарные работы! А как-то оказалось, что она и грузовик умеет водить! Вот удивила-то она меня. Я-то моряк, знаете ли, дома не так часто бываю. Но зато капитан атомного ледокола!
– Ну надо же…
Поленницы нигде не было. Рядом с камином лежала сетка дров. Для роботонеимущих это неудобно, и Еленский думал, что если договориться и обойти закон зелёных об ограничении эксплуатации, то первым делом маленькое цифровое удобство…
– Конечно! – воскликнул Гессенский, и Владимир вздрогнул. – Вам обязательно с нею нужно познакомиться! Все без ума от Алёны Шикардосовны! С нею всё горит, всё решается! А вот давеча она разобралась, как собрать шкаф и…
– Петру-у-уша, – девушка с бейджиком шлёпнула ладошкой по стойке, привлекая внимание Гессенского, – Алёна как всегда. Дуй!
– А-а-а! Дрова принимает! – пояснил он, полуобернувшись. – Огонь-баба!
– Пётр Ибрагимович, она же дама… – поморщившись, устало выдавил Еленский и, подойдя к стойке, чуть мягче заявил: – Дорогая моя, на меня записан президентский люкс.