Почти вся жизнь
Шрифт:
При его появлении гармонь стихла. Абатуров сразу же увидел Осокину и рядом с ней ее сына и подошел к ним.
— Поздравляю вас, — сказал Абатуров. — И… — он не закончил фразы. Слова вдруг показались ему ненужными, лишними.
«Как у нее лицо изменилось, — подумал Абатуров, глядя на Осокину, — как будто свет изнутри…»
Осокин не принимал участия в песнях и разговорах своих товарищей. Казалось, он оробел от присутствия матери и от чувств, приглушенных за эти годы, и вместе с тем задумался о завтрашнем дне.
Абатуров
— Абатурову? — По ее лицу он видел, что Осокина вспоминает с трудом. — Красивая такая… Волосы у нее были длинные. Она их в косу заплетала.
— Да, — сказал Абатуров и опустил голову.
— А вы?..
— Я ее муж, — отвечал Абатуров.
— Господи, господи!..
— Убили?
— Не знаю. Вот уже год, как угнали в Германию.
Гармонист сделал перебор. Вокруг них пели и плясали.
Абатуров сидел неподвижно, положив руки на колени.
— Расскажите мне о жене, — попросил он.
— Работали мы вместе, — рассказывала Осокина. — Потом мы оттуда убежали. На третий день нас поймали. В лагере мы уже не вместе были. Но я о ней знала. Ее из лагеря в Германию взяли. А я еще долго в лагере была; когда выпустили, мне старики сказали: «Абатурову угнали». Их, товарищ командир, целую партию погнали.
«Значит, может быть, Наташа жива…» — подумал Абатуров.
Он чувствовал, что никогда не поймет до конца того, что говорила ему Осокина. Слова «поймали», «взяли», «угнали», «лагерь» можно понять, только пережив. И, думая о жене, которая, может быть, жива и находится там, в мире неизвестных ему страданий, он смотрел на Осокину и мысленно сравнивал ее старое лицо с милым молодым лицом Наташи.
И еще долго после того как он ушел отсюда, он видел перед собой лицо Осокиной.
Ровный лунный свет лежал на сельской улице. Не задевая луны, низко пролетали облака. То там, то здесь возникала негромкая гармонь. Странными кажутся на войне эти мирные звуки и эти мирные облака.
Сам не зная как, Абатуров снова очутился возле знакомого дома, сплющенного воздушной волной. Но больше он не вспоминал прежних дней, проведенных здесь.
Он не нашел своей жены в Грачах.
Через несколько часов начнется новый его поход. И кто знает, быть может, на улицах Берлина его батальону суждено повторить сегодняшнее сражение.
«А если и там я не найду Наташу? — подумал Абатуров. — Если ее нет?»
Он вспомнил свой разговор с Крутояровым и как тот со злобой ткнул себя в грудь. Неужели же Крутояров был прав и радость не для них — все потерявших и еще ничего не нашедших в жизни?
Он ничего не ответил себе. Он только видел перед собой Осокину, ее старое лицо, словно освещенное изнутри, и чувствовал, что не в силах быть в стороне от этой всепроникающей радости.
Утром
Моя батарея
Немцев от нас отделяет широкая и глубокая река. Берега ее высоки, круты и каменисты. Нам приказано разведать вражеский передний край. Мы готовимся к наступлению.
Вызываю к себе двух разведчиков: рядового Лосева и сержанта Птицына. Объясняю задачу. Выслушав, они старательно делают «налево — кругом» в моем узком и низком блиндаже. Дежурный радист слегка поворачивает голову и, не отрываясь от рации, смотрит им вслед…
Сильный ветер. Мелькнула луна. Заблестела, вся в мелких дождевых каплях, походная рация на спине сержанта. Разведка должна кодировать наблюдение.
Конечно, в такую погоду трудно прибиться к берегу, но разведчики — смелые люди. Лосев до войны занимался спортом. Птицын — шахтер. Я еще до войны читал о нем в газетах.
Проходит час. Радист сидит неподвижно. Мне кажется, я слышу, как он ждет позывные разведчиков.
Я встаю, подбрасываю дрова в печурку и чиркаю спичкой. Густой и едкий дым валит мне в лицо.
— В такую погоду не затопишь, — говорит радист хмуро.
Звонит телефон. Я докладываю начальнику штаба, что разведчики отбыли три часа назад.
— Погодка, — говорит он, — ну-ну…
Ветер нарастает. Если они уже прибились к берегу, то укрылись между камнями, лежат, прижавшись друг к другу. Спирт у них есть.
— Попробуй вызвать их, — говорю я радисту.
— «Берег»! «Берег»! — говорит радист негромко, но внятно.
Проходит еще час. Ветер стихает, дождя нет, и вода в реке начинает убывать.
— «Берег»! «Берег»!
Я выхожу из блиндажа.
Медленно, словно со дна реки, пробивается рассвет. Левый берег еще не виден.
Разведчикам приказано занять место для наблюдения в районе ориентира номер два. На это потребуется полчаса…
Проходит полчаса.
Вдруг словно кто-то проткнул небо. Пролился быстрый утренний свет. На левом берегу деревья, уже потерявшие зелень, потянулись к узкому солнечному клинку.
Я спускаюсь в блиндаж. Радист тряпочкой протирает рацию.
— В порядке? — спрашиваю я его.
— В порядке, — отвечает он сердито.
Проходит еще час.
— «Берег»! «Берег»! — зовет радист.
Я толкаю дверь и сажусь на верхнюю ступеньку.
Воздуха так много, что горизонт кажется раздвинутым. Высоко над рекой стоят облака. Голубые просветы между ними словно указывают на глубину неба.
«Отличная видимость», — отмечаю я.
В зеркальной осенней тишине каждый звук отчетливо слышен: мотор машины, посвист крыльев пролетевшей птицы, пулеметные очереди.