Почти вся жизнь
Шрифт:
Был час глубокой вечерней тишины, когда вся природа находится в оцепенении и только бледная половинка луны да несколько звездочек трепещут в огромном майском небе, ожидая темноты.
Сумерки преобразили поселок. Разрушенные бомбардировкой дома словно подравнялись к своим уцелевшим соседям, выбоины на мостовых и тротуарах сгладились в вечернем свете, и даже обгорелые остовы выглядели менее безобразными.
Несколько красноармейцев расчищали заваленный землей вход во вражеский дот. Виноградов недовольно покосился на неубранный труп, лежавший
— Шинель! — сердито крикнул Виноградов ординарцу и, одевшись, вышел на улицу.
Виноградов шел не спеша, заложив руки за спину. Так, в задумчивости он прошел всю улицу. Перед ним чернело поле, а за полем он угадывал железнодорожную насыпь.
Вот уже несколько дней, как наступившая после удачного для нас боя тишина ничем не прерывалась. Только днем появлялись немецкие самолеты-разведчики и быстро исчезали, подгоняемые зенитчиками.
Но война научила Виноградова не доверять тишине, и все эти последние дни он думал только об одном: немцы, несомненно, будут пытаться вернуть поселок и железную дорогу, имеющую важное стратегическое значение.
Виноградов гордился тем, что «выбил немцев из населенного пункта» (так писали в газетах). Взятие Фигурной рощи с ее деревьями, изглоданными снарядами, и мертвыми полянами не принесло Виноградову тех высоких, чувств освободителя, которые он и каждый человек в дивизии испытали после взятия поселка. Виноградов вспоминал сейчас, как после боя к нему подошел, опираясь на самодельный костылек, мальчик лет семи и доверчиво дотронулся до его портупеи и как он обнял мальчика и поднял на руки вместе с костыльком, а вокруг кричали «ура».
Невдалеке послышался шум отъезжающих грузовиков.
«Это детей увозят, — подумал Виноградов, — хорошо, что увозят». Но одновременно другая мысль беспокоила его: ведь дети вынуждены эвакуироваться из поселка потому, что поселок небезопасен. А в этом виноват Виноградов. Это его дело — обезопасить поселок.
В таком состоянии смутной тревоги он постоял несколько минут. Возвращаться домой, в штаб, не хотелось. Виноградов свернул влево и пошел вдоль околицы.
Уже стемнело, но небо еще сохраняло блеклые тона, и в этой неверной майской ночи поселок казался еще более тихим и безлюдным.
Виноградов шел мимо землянок разведчиков. Возле одной из них на бревнышке сидел человек и курил. Лицо его при слабом огоньке папиросы показалось Виноградову знакомым.
— Волков?
Тот вскочил и, бросив папиросу, начал быстро застегивать ворот гимнастерки.
— Товарищ генерал, младший лейтенант Волков…
— Почему не спишь?
— Не спится чего-то, товарищ генерал.
Виноградов сел на бревнышко и, думая о своем, переспросил:
— Не спится?
— Так точно, товарищ генерал. Малость устал.
То, что человек не может уснуть потому, что устал, не показалось Виноградову странным. Он кивнул головой, протянул Волкову папиросу и, пока тот закуривал, внимательно посмотрел ему в глаза.
— Кажется, уже несколько дней как не
— Так точно, товарищ генерал.
— Ну, а люди твои?
— Все в порядке, товарищ генерал. Настроение высокое. Бойцы спрашивают: скоро ли воевать будем?
— А что? Фашистов бить понравилось? — спросил Виноградов, не то улыбаясь, не то хмурясь.
— Еще бы разок так двинуть, товарищ генерал.
Виноградов помолчал.
— Ну, иди спать, — сказал он. — Надо спать, а не табаком дымить, — добавил он наставительно.
— Слушаю, товарищ генерал.
Теперь Виноградов решил возвращаться в штаб, но пошел не прежним путем, а вокруг поселка.
Возле землянок, поросших травой, из которых торчали рыжие трубы печурок, в разных позах лежали люди, негромко переговаривались или играли в «козла», поднося костяшки близко к глазам, чтобы разглядеть счет. Виноградов больше не останавливался, сосредоточенный на своих мыслях.
Дежурный по первому батальону, признав командира дивизии, бросился ему навстречу, но Виноградов сделал жест рукой, показывая, что рапорта не нужно.
Между тем уже светлело. Сумрачная пелена быстро сходила с поля. Снова резко выделились контуры обгорелых строений. Вскрикнула спросонья синичка, разбудила других, и, словно впервые поверив в тишину этого утра, запели птицы.
Виноградов увидел седенького старичка, вышедшего из полуразвалившейся хибарки. На нем была фуражка с полинялым козырьком, черный, аккуратно залатанный пиджачок, брюки галифе, завязанные тесемкой на щиколотках, и серые парусиновые туфли. В правой руке он держал ножовку.
Старичок осмотрелся, прислушался к птичьему щебету и подошел к стоявшим у хибарки козлам. На козлах лежала небольшая доска. Старичок еще раз осмотрелся, потом, левой рукой придерживая доску, стал пилить.
— Что делаешь, старик? — спросил Виноградов, чуть поеживаясь от утренней прохлады. — Растопки разве мало?
— Этакую доску на растопку… Скажут тоже. Не видишь, квартира погнулась, — забормотал старик, продолжая пилить.
«Это, должно быть, тот самый Калязин, о котором говорил председатель», — подумал Виноградов.
— Строишься? — спросил он.
Старик усмехнулся:
— Полтора года ждали.
Виноградов внимательно смотрел на старого рыбака и вдруг улыбнулся своим мыслям.
— Ну, счастливо, отец, — сказал он.
— И тебе того же, — равнодушно отвечал Калязин, так за весь разговор ни разу не взглянув на Виноградова.
Свет уже был ровный, утренний. Когда Виноградов лег на койку, он в окно видел, как сквозь щели сарая пролились спокойные розовые и золотистые лучи.
Засыпая, он подумал о своей прогулке и о том, что его мысли приняли другой оборот. Сдерживая желание заснуть, он припоминал, что же случилось. Уехали дети, потом он бесцельно ходил по поселку, встретил Волкова, потом старика Калязина. Ничего особенного не случилось. И все же что-то произошло. Но что?