Под белой мантией
Шрифт:
Во всех подразделениях Института пульмонологии продолжалась напряжённая работа. Мы сконцентрировали внимание на изучении отдельных структур лёгкого — бронхов, сосудов, альвеол… Искали и осваивали надёжные методы диагностики, не говоря уже о лечении. При хронической пневмонии стали широко применять бронхоскопию и бронхографию. Учёные и врачи института научились делать их настолько искусно, что это было совершенно безопасно для каждого пациента с лёгочной патологией.
Наряду с новым направлением исследований не забывалась в клинике и кардиохирургия. Совершенствовались операции по замене поражённого клапана сердца искусственным, начали готовиться к замене одновременно двух клапанов. Как и прежде, производили операции на сосудах, питающих мозг, разрабатывали радикальные методы хирургических
Эффект лечения, наглядно представленный на рентгенограммах, заинтересовал всех медиков — как хирургов, так и терапевтов, в институт зачастили делегации из разных стран мира.
Как-то, сидя у меня в кабинете, Борзенко спросил:
— Опять немцы из ФРГ к вам приезжали? Кажется, очень много, чуть ли не сто человек?
— Да, врачи страховых компаний. Организатор этих поездок — доктор Орт, прогрессивно мыслящий специалист. Он какой-то крупный администратор, каждый год собирает группу, везёт к нам, чтобы изучать наши достижения в области пульмонологии Никак не укладывается в голове, что это их соотечественники так зверствовали в годы минувшей войны! Помню, один из делегатов, совсем ещё молодой, попросил меня рассказать о блокаде Ленинграда. Я начал с того, что сам все 900 дней провёл в городе и всё испытал на себе. Говорил о голоде и холоде, о бомбёжках и артобстрелах, о смерти тысяч стариков, женщин, детей, о Дороге жизни, о непрекращающейся даже в этих условиях работе для фронта, для победы. И закончил словами: «При мне умирали люди разных возрастов, профессий и образования. Но никто из них ни в ясном сознании, ни в бреду не сказал, что надо сдать город, чтобы избавиться от этих мук и поесть досыта, как это обещали фашистские листовки. Все умирали, как герои, на своём посту, с твердой уверенностью, что Ленинград выстоит и мы победим».
Воцарилось молчание. Потом какой-то немец, пожалуй, самый пожилой среди остальных, заметил: «Вот такой рассказ очевидца ленинградской эпопеи неплохо бы послушать каждому у нас, да и в других странах, чтобы навсегда похоронить мысль о реванше, о возможности добиться чего-либо с позиции силы».
Мы с Сергеем Александровичем оба надолго задумались.
Перед глазами встали картины войны, которые не потускнели в памяти, над которыми не властно время…
— А откуда ещё бывают делегации?
— Много учёных приезжают из Северной и Южной Америки. Группами по 60–80 человек. Врачи, профессора, администраторы госпиталей. Института, аналогичного нашему, у них нет. А об иных методах лечения они даже не слыхали, и наши результаты производят сильное впечатление. Американские коллеги знакомятся со всем новым, что удалось внести в учение о хронической пневмонии. Интерес к научным работам советских медиков возрастает.
Всё чаще становились мои поездки за рубеж, в Москву или же на очередную пульмонологическую конференцию в отдалённых районах страны. Как я уже говорил, у меня долго не было заместителя по науке: в моё отсутствие институт оставался фактически без руководителя. По приезде из любой поездки я каждый раз вынужден был с головой окунаться в руководство научной работой, накапливались больные, ожидавшие моих операций, надо было следить за тем, чтобы каждый отдел, каждая лаборатория выполняли план работ, направленных на разрешение единой проблемы. А тут ещё моё посещение члена правительства, закончившееся большой победой. Кого-то временно пришлось понизить в должности. Так или иначе, против меня началась клеветническая кампания. Не видя поддержки, я подал заявление и ушёл с должности директора Института пульмонологии, где я пять лет работал бесплатно. Остался, как и прежде, только заведующим кафедрой хирургии.
Все пять лет одновременной работы на кафедре и в институте, все помыслы коллектива, которым я руководил, были направлены на раскрытие сущности заболеваний, ради которых был создан институт. Мы пробирались в тёмных лабиринтах человеческого недуга, шли на ощупь, у нас не было компаса, но было много энергии и желания помочь людям. Мы не знали усталости и шаг за шагом отвоёвывали у природы новые рубежи знаний. Поэтому работу в институте считаю лучшим и плодотворнейшим временем в моей жизни. Мне удалось
Невнимание к больному и особенно грубость в обращении с ним я считаю самым крупным недостатком врача. Какой бы он ни был высокой квалификации, но если врач не любит больных, если он не проявляет к больному сочувствия, если он грубит — он нередко приносит больше вреда, чем пользы. В связи с опубликованными книгами «Сердце хирурга» и «Человек среди людей» я получаю тысячи писем, и если там жалуются на врачей, то в основном больные жалуются на грубость и невнимание.
Такое поведение врача по отношению к больному не только аморально и недостойно высокого звания врача, оно очень вредно и в значительной степени способствует тому, что болезнь запускается и делается трудно- или совсем неизлечимой. И к чему это приводит? А к тому, что наиболее благородные люди, которые берегут своё человеческое достоинство и ценят здоровье, не хотят и не могут им попуститься, — они уходят из такого учреждения и идут искать такого врача, который отнесётся к ним по-человечески, проявит внимание, заботу и сочувствие.
Что же такое грубость вообще и со стороны врача в частности? Прежде всего, я думаю, в этом никто не будет сомневаться, грубость — это есть проявление низкой культуры человека. Кроме того, это признак эгоцентризма, повышенного мнения о себе, суждение, что себе все дозволено.
Обычно это недалёкие люди, и грубость, хамство есть ширма, которой они прикрывают чувство собственной неполноценности. Таких людей нельзя отнести к благородным, ибо благородство — это прежде всего уважение человеческого достоинства другого человека. Тот — кто без уважения относится к другому — сам не достоин уважения.
Бехтерев сказал, что если после разговора с врачом больному не становится легче — то это не врач. И эти слова знаменитого русского врача отражают основной принцип всей русской медицины — её гуманность, её человеколюбие. Что же надо сказать о таком враче, после разговора с которым больные уходят в слезах и заявляют, что они будут умирать, но к этому врачу больше не пойдут?!
Об этом очень убедительно говорил Добролюбов, который считал, что наибольшее хамство можно встретить со стороны лакея, вообразившего себя барином.
Если грубость и невнимание во всех случаях характеризуют человека отрицательно, то для врача это совершенно недостойно, и здесь любое проявление грубости, жестокости или тем более хамства по отношению к больному человеку должно осуждаться, как самый крупный отрицательный поступок, требующий решительного порицания со стороны не только администрации, но и всех его коллег.
Стоит мне дать согласие на любую самую рискованную операцию — если она даёт хоть один шанс на успех, — они сделают всё для того, чтобы она прошла как можно более гладко.
Я всегда старался обучать моих помощников всем тем операциям, которые делал сам, чтобы не быть монополистом сложных операций. Поэтому в клинике операциями на сердце и на лёгких владеют почти все сотрудники, проработавшие со мной несколько лет. Весьма опытными хирургами являются: мой заместитель — профессор В. Н. Зубцовский, доценты В. А. Соловьёв, Ф. А. Мурсалова, В. В. Гриценко, ассистенты В. П. Пуглеева, И. И. Проходцев, М. М. Бурмистрова, С. М. Лазарев, П. И. Орловский, завотделением В. Н. Головин и другие.