Под британским флагом
Шрифт:
— А мне можно туда залезть?
— Можно, но по рею не ходи, свалишься, — предупредил я.
Юный мичман не стал разуваться, полез в башмаках. Медленно и осторожно. Глядя, как цепко он хватается руками, не трудно было догадаться, как ему страшно. Едва он поднялся метра на три, как следом за ним с обезьяньей быстротой и ловкостью полезли два матроса. Догнав мичмана, они линями привязали руки Роберта Эшли к вантам так, чтобы не смог развязать зубами. При этом он абсолютно не мешал им. После чего матросы так же быстро спустились на палубу, а мичман остался словно распятым на вантах. Поскольку и вахтенный мичман, и вахтенный лейтенант увидели, что матросы проделали с Робертом Эшли, и ничего не сказали, я догадался, что это традиция, появившаяся за время моего перемещения. А может, и раньше была, но я не знал, потому что соприкасался с английским военно-морским флотом только в бою.
— Зачем они меня привязали? — удивленно спросил Роберт Эшли.
— Традиция такая, малыш, — с наигранной грустью ответил я.
— И сколько мне здесь стоять? — задал он вопрос.
— Десять шиллингов, — ответил за меня долговязый
— Хватит и пяти, — урезал я их аппетит, — оставьте малышу немного на сладости.
Платить ни за что такую большую сумму юноше не хотелось. Это ведь не слугам в гостиницах раздавать.
— Если не отвяжите, я позову лейтенанта! — пригрозил он.
— Боюсь, что лейтенант тебя не услышит, потому что и его самого когда-то привязывали, — предположил я. — Тем более, что это будет поступок не джентльмена.
Последний аргумент оказался решающим.
— Хорошо, я заплачу пять шиллингов, — пообещал он, — только у меня с собой нет.
Спустившись с вант после того, как его отвязали, юноша остановился рядом со мной, собираясь сказать что-то приятное, судя по тому, как старался не встретиться со мной взглядами.
— Я тебя туда не посылал, и традицию эту придумали для юных мичманов задолго до моего рождения, — упредил я его упреки, после чего развернулся, чтобы уйти, но напоследок добавил: — Не забудь, что ты дал слово офицера, иначе узнаешь еще много более жестоких флотских традиций.
12
Паскудно гудит боцманская дудка. Желание кинуть в ту сторону башмак неисполнимо только потому, что до него далеко тянутся. В юности я расколотил два будильника. Не пластиковых, а металлических. Мать их ставила на тарелку, чтобы звенели громче, пока количество разбитых тарелок не подорвало семейный бюджет. Я — «сова». Для меня подъем в шесть утра — трагедия. В мореходке я, не просыпаясь, переползал в «ноги» кровати, куда надо было откинуть одеяло, встав и отправившись на зарядку, и продолжал процесс. Моя кровать была на втором ярусе, и частенько дежурный офицер, зашедший проверить, все ли убыли на зарядку, не замечал, что под собранным в кучу одеялом кто-то спит. Но иногда утро начиналось для меня со свирепой офицерской морды. Это их так распирало от зависти. Сейчас с сонями борются боцманматы. Линьками. Стегают от души. Поскольку офицеров бить нельзя без приказа капитана, у спящих мичманов перерезают ножом одну из двух веревок, на которых висит гамак. У старших мичманов ту, что в ногах, у младших, начиная с третьего раза, ту, что в голове. Падение на палубу будит лучше всякого будильника на тарелке. Я имел опыт сна на гамаке, а вот за Робертом Эшли, расположившимся рядом со мной, наблюдать было забавно. Отбой он мог считать удачным, если всего пару раз свалился с другой стороны гамака, укладываясь в него. И это при том, что гамаки висят почти впритык. Работает принцип «Кто первый лег, тому и счастье!». Последнему приходится расталкивать соседей, выслушивать приятные слова и не только. Если меня боцманмат все-таки первые дни (потом я втянулся) будил нормальным способом, потому что я, как помощник штурмана, стал одним из их непосредственных командиров, то моему соседу уже дважды обрезали веревку. Ту, что в голове. Теперь он вскакивает самым первым, расталкивая соседей и узнавая от них о себе много неправдоподобного. Встав, надо отвязать и свернуть гамак вместе с шерстяным одеялом, подушкой и матрасом, набитыми смесью ваты и пробковой крошки, перевязать их черным сезнем пятью шлагами и отнести этот рулон на главную палубу, где поставить на свое пронумерованное место в сетку у фальшборта. Мое место номер двадцать один. Сам выбрал, потому что пока еще много свободных. Во время боя матрасы и подушки будут дополнительной защитой, а при затоплении корабля — спасательными средствами, правда, не шибко плавучими.
Я иду на бак и там отливаю с подветренной стороны прямо за борт. На гальюне оборудовано по шесть посадочных мест с каждого борта, то есть из расчета пятьдесят человек на одно. На стоянке в деле все двенадцать, а вот на ходу при волнении наветренный борт будет нерабочим. Кому надо отлить, делают, как я, а остальные стоят в очереди, обмениваясь едкими замечаниями в адрес тех, кто не торопится уступить место. Туалетной бумаги все еще нет, вместо нее по-прежнему используют размочаленный конец троса, свисающего в воду. Мичманам можно испросить разрешение и воспользоваться двумя офицерскими туалетами, расположенными в кормовых раковинах, по одному с каждого борта. У капитана тоже два и в тех же раковинах, только выше.
Зарядка по желанию, которого я ни у кого на «Бедфорте» пока не замечал. Умывание и чистка зубов тоже. Из мичманов только помощник хирурга и молодые мичмана составляют мне компанию в чистке зубов. Последние — по моему тираническому приказу. Старых мичманов я не напрягаю, потому что их только боцманские линьки исправят, а офицеров бить нельзя.
Матросы начинают приборку главной палубы, опердека и гондека. На главную выливают морскую воду в непомерных количествах, а потом таскают по ней большой кусок пемзы, счищая размокшую грязь. В труднодоступных местах драят малыми кусками пемзы, встав на колени. Эти куски называются молитвенниками из-за такого же размера и позы, в которой с ними работают. В твиндеках палубы моют пресной водой с уксусом, который используют, чтобы банить пушки после выстрела. По субботам все стирают гамаки и одежду. Если в воскресенье кто-нибудь появится в грязной одежде, будет выпорот нещадно. Вместо мыла обычно используют мочу, как и сотни лет назад. Мой гамак стирает старый матрос за порцию грога. Мыла у него нет, но после стирки гамак мочой не воняет. Одежду можно отдать в стирку прачке,
Возвращаясь с открытого воздуха в вонь внутренних помещений, удивляешься, как не замечал ее во время сна. Примерно через полчаса воздух в них станет чище, благодаря приборке и проветриванию. В твиндеки свежий будут гнать специальные ветряки, похожие на те, что на мельницах, только меньшего размера. Процедуру проветривания обязательно повторят перед сном, а при необходимости и среди дня. На французском флоте раньше о гигиене не шибко заботились. Как сейчас, не знаю, но говорят, что французские революционеры быстрыми темпами разваливают свой флот. На то они и революционеры, чтобы все менять, в том числе хорошее на плохое.
На орлопдеке возле каюты хирурга стоят или сидят шесть человек в гражданской одежде. Это ночной улов. Каждую ночь на берег отправляется команда надежных матросов во главе с одним из лейтенантов и ловит в забегаловках и ночлежках тех, кто не имеет постоянного места жительства и работы, а иногда и просто всех, кто попадется. Делается это с разрешения властей, поэтому шибко не церемонятся. Если вдруг ошибутся, то утром извинятся и отпустят. После завтрака хирург осмотрит пойманных. Тех, кто не годен по здоровью, отпустят, а остальных разденут, сбреют в целях гигиены растительность на голове, в подмышках и паху, заставят помыться холодной водой, после чего выдадут матросскую робу, распределят по подразделениям и запишут в корабельную книгу. С этого дня они на службе в военно-морском флоте со всеми вытекающими последствиями, хорошими, как регулярное питание, что для многих все еще редкость, и оклад, согласно занимаемой должности, и плохими типа порки за нарушения дисциплины и трибунала и смертной казни за более серьезные преступления. Хотят они служить или нет — никого не интересует. Если сбегут, что случается изредка, и снова попадутся, что случается часто, потому что легко определяемы по робе и выбритой голове, то будут повешены. Таким способом экипаж линейного корабля пополняется медленно, но верно. Однажды к нам перевели полтора десятка матросов со сгоревшего блокшива — старого корабля, использовавшегося как склад сухого провианта. Подозреваю, что проворовавшийся завскладом лихо замел следы. Приходят и добровольцы, но это обычно обладатели морских специальностей, для которых «Бедфорд» — очередное место работы, или многодетные вдовы бедняков приводят сыновей лет десяти, чтобы те хотя бы не голодали, а что этот кусок хлеба будет доставаться тяжко, так он и на берегу для нищих не легок. Как ни странно это звучит, но война для многих — это возможность на несколько лет улучшить свою жизнь, пусть и короткую.
К восьми часам в кокпите собираются все ее обитатели. Нас уже тринадцать: три помощника штурмана, один из которых я, помощник хирурга, капитанский клерк и восемь мичманов. В корабельной книге числятся еще четыре мичмана, причем двоим всего по одиннадцать лет. Подозреваю, что это мертвые души, благодаря которым капитан и казначей имеют небольшой приварок к окладу. Записанным это тоже выгодно. Придут на корабль лет в семнадцать, имея уже за плечами шесть лет выслуги, необходимых для сдачи экзамена на лейтенанта, послужат пару лет, наберутся опыта — и перейдут на следующую ступень карьерной лестницы. За дальним от двери концом стола, застеленного относительно чистой скатертью из парусины, сидят старшие по возрасту и положению, а молодые — за ближним. У Роберта Эшли теперь есть товарищ-одногодка. Еще одному мичману четырнадцать лет, двоим по пятнадцать, двоим по шестнадцать и двадцатидвухлетний Джон Ривз. Бывший деспот сидит справа от штурманского помощника Джона Хантера, который напротив меня. Дальше занимает место капитанский клерк Самюэль Уорез. Он хотел сесть рядом со мной, но это место я отдал помощнику хирурга Саймону Рузу. Молодежь расположилась согласно возрасту. Без пяти восемь Джон Хантер начинает стучать оловянной ложкой по столу, и все остальные, за исключением меня, поддерживают его. Это сигнал стюарду Георгу Кингу, что пора подавать завтрак. Индус ждет в коридоре и знает не хуже нас, сколько сейчас времени. Ритуал есть ритуал. Тут служат англичане, а не хухры-мухры. Ровно в восемь Георг Кинг заносит в кокпит поднос, на котором тарелка с тринадцатью кусками сыра, вторая с тринадцатью кусками пшеничного хлеба и третья с тринадцатью яблоками. Сыр казенный, а хлеб и яблоки купили на свои. Кушать сыр с казенными пшеничными сухарями, твердыми, как камень, если есть выбор, могут только юные мичмана, которые постоянно голодны. Они грызут сухари целый день, а старшие наедятся сухарей, когда уйдем в поход. По постным дням на завтрак вместо сыра копченая селедка. Она лучше подходит к пиву, которое стюард наливает нам из бочонка в оловянные кружки емкость грамм на триста пятьдесят. Пиво тоже наше.
Минут пять слышно только щелканье зубов, чавканье, плямканье и отхлебывание. Молодые расправляются со своими порциями быстрее. Я тоже, когда поступил в мореходку, ел быстро и никак не мог насытиться. Четыре месяца вместе с нами учились пятикурсники и отдавали нам большую часть своей еды. Эта добавка и куски хлеба, которые втихаря съедал на лекциях, помогали мне дотянуть от завтрака до обеда и от обеда до ужина, который был в шесть часов. Часов в десять вечера приезжала машина со свежим хлебом, еще горячим. Его выгружали в хлеборезку такие же салабоны, как мы, поэтому можно было взять несколько буханок. Поскольку большая часть моих однокурсников была из деревень, в баталерке всегда стояли две-три посылки с салом, присланным родителями. Горячий хлеб с салом — и всю ночь снятся кошмары. Зато до завтрака есть не хотелось. В норму вошел только на третьем курсе, а на пятом мог вообще не пойти в столовую, сказать, чтобы мою порцию отдали салагам.