Под чужим знаменем
Шрифт:
Зажатая с обеих сторон скалами, внизу заблестела под солнцем железная дорога – два тонких, как лезвия ножей, луча, сходящихся у горизонта. Красильников и Кособродов, лежа на краю обрыва, смотрели на нее. А Николай, цепляясь за выступы в камнях, спустился на полотно, огляделся по сторонам, подошел к рельсам, зачем-то постучал сапогом по металлу. И лишь после этого махнул рукой: «Давайте!»
Красильников и Кособродов стали осторожно спускать на веревке тяжелый мешок со взрывчаткой.
Глава
На товарном дворе железнодорожной станции Новороссийск, куда ночью были поданы платформы с танками, заканчивалась подготовка эшелона к отправке. Солдаты тщательно укрывали брезентом стальные махины. Железнодорожники в последний раз проверяли буксы и сцепку. В голове эшелона стоял под парами мощный паровоз, за ним виднелся пассажирский вагон для свободных от караула офицерских смен. Еще дальше, в хвосте длинной цепи платформ, тоже неутомимо выбрасывал в небо белые облачка маленький паровоз-толкач.
Начальник литерного эшелона капитан Мезенцев медленно шел вдоль платформ, придирчиво и горделиво вглядываясь в укутанные брезентом громады. Он остановился возле пассажирского вагона, взглянул на часы. Помедлил немного и зычно крикнул:
– Господа офицеры! По местам!
Похожие в своих черных одеждах на монахов, дроздовские часовые полезли каждый на свою платформу, вытянулись там по стойке «смирно». Те, кто сопровождал Мезенцева, поднялись в классный вагон. Мезенцев снял фуражку и, осознавая важность момента, выдохнув негромко: «Ну, с Богом!», торжественно взмахнул ею.
Послышались протяжные гудки паровозов. Часовые на платформах мелко крестились. Разом лязгнули буфера, заскрипели колеса – эшелон сдвинулся с места и, медленно, тяжело набирая скорость, грузно поплыл по рельсам.
Капитан Мезенцев вскочил на подножку классного вагона и снова бросил взгляд на часы: было ровно десять часов утра.
В ту же минуту новороссийские телеграфисты передали эту новость по всему маршруту следования литерного эшелона.
Вся дорога – от Новороссийска до Харькова – ждала этого сигнала. Тотчас после него на станции и полустанки, покинув казармы, прибыли роты охраны. Патрульные устанавливали на рельсы дрезины и отправлялись – в который раз! – проверять исправность путей…
Сообщение о выходе литерного из Новороссийска было принято в Харькове, в ставке командующего Добровольческой армией.
Адъютант его превосходительства Кольцов с десяти часов утра ни на секунду не позволил себе отлучиться из аппаратной. Едва только последний сантиметр ленты вышел из буквопечатающего аппарата, как он немедленно отправился наверх. Тщательно оглядев себя с ног до головы в зеркале и оправив френч, вошел в кабинет командующего.
– Ваше превосходительство, экстренное сообщение! В десять ноль-ноль – точно по намеченному графику – литерный эшелон вышел из Новороссийска! – четко доложил он.
Ковалевский оторвался от дел, довольно улыбнулся и удовлетворенно сказал:
– Отлично, Павел Андреевич!.. И вот о чем я вас буду
Кольцов щелкнул шпорами – шпоры длинно прозвенели малиновым звоном.
– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – И вышел. Он сел за свой стол и уже ни на чем другом не мог сосредоточиться. Мысленно он видел этот эшелон с английскими танками, находившийся тридцать минут, нет, уже сорок минут в пути.
«На сорок минут ближе к Москве! – тяжело думалось Кольцову. – Неужели это неотвратимо? Неужели Красильников с друзьями не остановят? Конечно, Ковалевский преувеличивает значение этих танков для победы. Но они, действительно, многое могут решить… Многое! Что я могу сделать? Что?..»
Ожидание часто похоже на бессилие: та же растерянность, та же безысходность… И чем больше проходило времени, тем сильнее в душе Кольцова нарастала тревога, в голову лезли разные – то опасливые, то подозрительные, то сумасбродные – мысли.
«Так вот в детстве бывало: на дерево взберешься, сидишь на какой-нибудь не очень крепкой ветке и дрожишь, что упадешь. И вниз спуститься не можешь, боишься! – судил о своем настроении Кольцов. – В сущности, любое чувство – деспот. Но самое деспотичное – тревога. Чего я боюсь? Больше всего неизвестности… Где-то в степи, на перегоне между Новороссийском и станцией Верхне-Баканская, Красильников с товарищами, может быть, идут на смерть. И я ничем, ничем не могу им помочь! Действительно, как в детстве на ветке – сидишь и беспомощно ждешь, когда треснет под тобою сук и ты полетишь на землю… Но Ковалевский спокоен, и Микки спокоен. Спокойны все в штабе… Уверены? Беспечны?.. Нет, не это… Просто для них эти танки, все это – дело неживое. А для меня – кровное».
Время шло медленно-медленно, оно дробилось на какие-то бесконечные, чересчур удлиненные мгновения.
«Где же сейчас эшелон? Постой… наверное, у станции Гайдук. У меня же отмечено: до станции Гайдук – пятьдесят минут… – не в силах унять волнение, прикидывал Кольцов. – Гайдук… потом Тоннельная… и Верхне-Баканская… Где-то там поезд медленно и верно приближается к своей гибели. Но и после того, как махина превратится в искореженные кучи железа, мне еще долго терзаться в неведении… А пока… пока десять часов пятьдесят минут! Эшелон вот-вот прибудет на станцию Гайдук».
Кольцов встал и, стараясь, умерить свое нетерпение, медленно направился в аппаратную. Там, в деловой, многоголосой сумятице, в судорожном перестуке телеграфных аппаратов, возле напряженных и нервных рук телеграфистов, легче было ждать вестей…
Два мощных паровоза неутомимо тянули тяжелый состав по узкой полоске равнины. Она была черна – ее давно иссушили северо-восточные ветры, которые в этой местности звали бора, и выжгло беспощадное солнце. На этой черноте как лужи белели пятна цементной пыли, задутой сюда с ближайших цементных заводов.