Под игом
Шрифт:
— Позовите раненого Османа! — приказал бей.
Вошел полицейский, рука которого была забинтована выше локтя. Это был тот, что сорвал куртку с плеч Кралича, и в этот момент в него попала пуля, пущенная другим полицейским. Но Осман — то ли по ошибке, то ли по злому умыслу — утверждал, что его ранил бежавший мятежник.
Осман подошел к доктору.
— Это он и есть, эфенди, — проговорил он.
— Ты с него сорвал куртку? Узнаешь его?
— Он в меня и пулю пустил на Петканчовой улице. Доктор смотрел на полицейского, ошеломленный. Тяжкое да к тому же и ложное обвинение вызвало в нем бурю негодования.
— Полицейский врет без зазрения совести! — крикнул он.
— Выйди, Осман-ага!.. Ну, как, — снова обратился к Соколову бей, и лицо его стало серьезным, — ты отрицаешь все это?
— Ложь и клевета! Я никогда не ношу револьвера, а по Петканчовой улице вчера даже и не проходил.
Онбаши поднес к свече и осмотрел револьвер, взятый во время ареста доктора с его стола, и проговорил многозначительным тоном:
— Четыре пули… а пятую он выпустил.
Бей столь же многозначительно кивнул головой.
— Ошибаетесь! Вчера вечером я не брал с собой револьвера.
— А где ты был вчера вечером, когда все это произошло, — часа в три по турецкому времени?
Для Соколова этот неожиданный вопрос прозвучал как гром среди ясного неба. Доктор густо покраснел от смущения, но ответил уверенным тоном:
— В три часа я был у Марко Иванова — у него ребенок болен.
— Ты пришел к чорбаджи Марко в четыре часа без малого; мы тогда только что вышли от него, — возразил онбаши, встретившийся с доктором у дома Марко.
Доктор молчал, подавленный. Обстоятельства сложились против него. Он чувствовал, что запутывается.
— Лучше ответь нам чистосердечно: где ты был после того, как отдал свою куртку на Хаджи-Шадовой улице, и перед тем, как зашел к чорбаджи Марко? — спросил бей.
Прямой вопрос требовал столь же прямого ответа. Но доктор Соколов молчал. Он не умел скрывать своих чувств, и мучительная внутренняя борьба исказила его черты.
Это смущение, это молчание были красноречивее исповеди. Они дополнили улики, собранные против него. Бей не сомневался в виновности доктора, но все-таки спросил его еще раз:
— Скажи, где ты был в это время?
— Не могу сказать, — тихо, но решительно ответил доктор. Этот ответ поразил всех присутствующих. Нечо, советник, иронически подмигнул Стефчову, как бы желая сказать: «Попался в ловушку, несчастный!»
— Отвечай! Где ты был тогда?
— Этого я никак не могу сказать… Это тайна, и моя совесть — и лекарская и просто человеческая — не позволяет мне открыть ее. Но на Петканчовой улице я не был!
Бей настоятельно требовал ответа и грозил доктору, что молчание приведет к тяжелым для него последствиям. Но доктор уже смотрел спокойно, как человек, сказавший все, что он считал нужным.
— Так ты не хочешь отвечать?
— Я все сказал.
— В таком случае ты этой ночью будешь нашим гостем. — Отведите его в тюрьму! — приказал бей строгим тоном.
Доктор вышел растерянный, ошарашенный всеми этими обвинениями; опровергнуть их было не в его власти, потому что как он сам признался, он ни в коем случае не мог сказать, где он был вчера вечером.
VI. Письмо
Марко спал плохо. События этой ночи отняли у него душевный покой. Он встал раньше обычного и отправился в кофейню Ганко выпить кофе. Ганко только что открыл свое заведение и разжигал печку. Марко был его первым посетителем.
Содержатели кофеен — словоохотливые люди, и Ганко, отпустив несколько острот, которые он неизменно повторял всем посетителям, подавая кофе, поспешил сообщить Марко о происшествии с доктором на Петканчовой улице и о том, к каким последствиям оно привело. Все это Ганко рассказывал с большим воодушевлением, сдабривая свою повесть множеством всяких нелепостей.
У людей с мелкой душой несчастья ближних обычно пробуждают три чувства: во-первых, удивление; во-вторых, внутреннее удовлетворение, — ведь беда свалилась не на их голову; и, в-третьих, скрытое злорадство. Эти темные чувства таятся в самых глубинах человеческой натуры. А у Ганко, кроме того, был зуб на доктора, который однажды потребовал списать с его счета стоимость двенадцати чашек кофе взамен гонорара за визит. Ганко не мог простить доктору этого неслыханного поступка.
Удивлению Марко не было границ. Ведь он вчера вечером разговаривал с доктором, но ни в его лице, ни в словах не заметил никаких следов пережитого волнения. Да Соколов и не стал бы скрывать от Марко такие вещи.
В кофейню вошел онбаши, и Марко воспользовался случаем расспросить у него, как было дело. Из разговора с онбаши Марко понял, что доктор стал жертвой заблуждения полиции, но Кралич ускользнул из ее когтей. Радость озарила его лицо.
— Я голову даю на отсечение, что доктор невиновен! — сказал он.
— Дай бог, — проговорил онбаши, — но не представляю себе, как он сможет оправдаться.
— Смог бы, да не успеет… замучают… Когда бей явится в конак?
— Через час. Он рано приходит.
— Отпустите доктора, я возьму его на поруки; заложу дом и детей, но возьму. Он не виновен ни в чем.
Онбаши посмотрел на него с удивлением.
— В поручителях нет надобности; его уже увели, — сказал он.
— Когда? Куда? — вскричал Марко.
— Ночью мы под конвоем отправили его пешком в К. Марко вспыхнул, не сумев скрыть своего негодования. Онбаши, уважавший Марко, проговорил дружелюбным, но наставительным тоном:
— А вам, чорбаджи Марко, лучше бы не вмешиваться в;>то грязное дело. Зачем это вам нужно? В теперешние времена никто ни за кого не может ручаться.
Допив кофе, онбаши продолжал:
— Через полчаса и я поеду в К. с письмом бея, к которому приложена крамольная литература, найденная у доктора. Если хотите знать, из-за нее-то вся каша и заварилась; это его и погубит… А все остальное… пустяки! Османа ранил не доктор, а кто-то из наших, по ошибке… Это по ране его видно… А впрочем, начальство разберется… Ганко, дай мне какую-нибудь ненужную бумагу, завернуть письмо, чтоб не измялось.