Под игом
Шрифт:
— Чего тебе надо от меня, чорбаджи? — спросил ошарашенный турок.
— Слезай, или я напьюсь твоей крови! — свирепо заревел Беспортев, выхватив сверкающий кинжал.
Турок носил за поясом какое-то оружие, но, позабыв о нем с перепугу, покорно спешился.
— Чего тебе нужно от меня, чорбаджи? — спросил он снова, напуганный свирепым видом Беспортева.
— Куда едешь, турецкий осел?
— В К.
— А в Мекку когда собираешься?
Турок совсем растерялся: что-то перехватило ему горло, и он прошептал едва слышно:
— Оставь меня, чорбаджи!
— Поехали в Мекку вместе, — закричал Беспортев. — Погоди, я сяду на тебя верхом. Ты тысячу лет ездил верхом на болгарах! — И, проворно вскочив на спину турку, Беспортев охватил руками его шею. — Шагай вперед в Мекку! — ревел он.
На глазах всей толпы, под общий смех и улюлюканье,
— Почем знать… почем знать… — говорил себе Марко, возвращаясь домой. Он был до того потрясен и ошеломлен всем виденным, что никак не мог прийти в себя. Пятьдесят лет прожил он на белом свете и помнил то время, когда болгарам было запрещено одеваться в зеленое и предписывалось соскакивать с коня при встрече с каждым турком; он сам, как сын порабощенного народа, столько видел, пережил, испытал, безропотно проглотил столько унижений, что теперь глазам своим не верил. Ведь он только что видел, как перед толпой, на глазах тысячи зрителей, турок слез с коня по приказу хромого и пьяного болгарина, видел, как этот турок, забыв про свой пояс с оружием и свое османское первородство, как вьючное животное, подставил спину беспутному Капасызу и повез его на себе перед всем народом! И все это произошло так просто, так неожиданно, так потрясающе неожиданно! Но — не случайно: дело было не только в чьей-то пьяной выходке, ведь еще вчера или третьего дня это было бы невозможно, а сегодня произошло — и весь народ хохочет и рукоплещет, словно видит нечто вполне естественное… Какие времена настали! Откуда эта дерзость у порабощенного и этот страх у поработителя?.. Или воистину уже пробил последний час турецкой империи, и Бейзаде прав, и молодежь права?
— Почем знать!.. Почем знать!..
Погруженный в задумчивость, Марко чуть не столкнулся с детьми, которые возвращались из училища. Это были ученики Мердевенджиева. Они шли длинной колонкой, по два в ряд. Шли мерным шагом, как солдаты, под командой «десятников», шагавших сбоку, и «генерала», шедшего впереди… Асен, сынишка Марко, высоко поднимал палку с красным платком: это было знамя!
Марко остановился пораженный.
«Все обезумели — от велика до мала, — подумал он, — похоже, что началось».
И, схватив сынишку за ухо, проговорил с улыбкой:
— Эй, осленок, что это ты тащишь?
И Марко с удовлетворением вспомнил, что его старших сыновей зараза не затронула, что в них он не замечал того бунтарского духа, который пробудился во всех и даже в нем самом.
«Пусть хоть они останутся в стороне, — думал он, — пусть хоть они не ввязываются в эту историю. Я что? Я уже пожил. Л им бы еще жить да жить…»
Но тотчас обидная мысль промелькнула у него в голове, и он нахмурился:
«Неужто у этих шалопаев не течет в жилах горячая кровь?.. Или я народил торгашей?.. А все же… лучше пусть стоят в стороне! Хватит и одного человека с семьи».
Близился полдень, и солнце поднималось к зениту.
Марко вернулся домой беспокойный и сердитый. Он вошел к себе в комнату и, осмотрев висевшие на стене пистолеты в кобурах, отворил скрытый за дверью чулан, чтобы вставить кремни в два древних пистолета, оставшиеся от прадедов и много лет валявшиеся в пыли. Чулан был темный и служил тайником. Марко наугад пошарил рукой во тьме, потом догадался зажечь свечу. Каково же было его удивление, когда свеча осветила чулан! Вместо двух старых пистолетов он увидел целую груду, целый арсенал ружей, револьверов, пистолетов. Настоящий оружейный склад! Но вместе с тем это был и склад обмундирования: в углу висели сумки, царвули, обмотки, какие-то странные чужеземные костюмы, расшитые галуном, и другие предметы странного и подозрительного вида.
В эту минуту появилась бабка Иваница. Марко раскричался на нее:
— Кто открывал тайник? Кто притащил сюда это шутовское барахло?
Бабка Иваница смотрела на него в недоумении.
— Кто открывал? Да уж, конечно, не я. А вот ребята: Басил, Димитр, Киро — они все тут чего-то копаются, паутины не боятся. Бог их ведает, что они тут вытворяют в темноте!
Марко рассвирепел.
— Дьявол бы их побрал вместе со всеми бунтовщиками! — проворчал он, почесывая затылок.
Но он не погасил свечи и, окинув взглядом чулан, пробормотал с непередаваемым выражением лица:
— Безумцы, безумцы!.. Только бы они остались живы! И закрыл дверцу чулана.
Подойдя к божнице, он принялся бить земные поклоны перед образами, творя молитву, которой не найти ни в одном молитвеннике… Он молился за Болгарию!..
XVI. Опьянение народа
Весна все больше вступала в свои права, и так же быстро, гигантскими шагами надвигалась революция. Вся Западная Фракия — главный очаг восстания — этой весной походила на вулкан, издававший глухой гул, — предвестник извержения. Апостолы и агитаторы ездили по горам и долам, вдоль и поперек всей страны, организуя борьбу. И всюду их встречали с распростертыми объятиями, с открытыми сердцами. Народ, жадно впитывая великое слово свободы, горел нетерпением скорее тронуться в свой крестный путь.
Длинная вереница предтечей-сеятелей уже вспахала духовную пашню Болгарии и бросила в нее семена национального самосознания. Эта замечательная вереница, которую открывал монах Паисий и замыкал дьякон Левский — оба святые, — уже засеяла и удобрила ниву, и первый благословил ее с высоты Афона, а последний — с высоты своей виселицы. Двадцать лет назад, когда Раковскпй в одной деревне осмелился заговорить о восстании, он едва спасся от погони, переодевшись в женское платье. Теперь же народ, узнав, что в деревню идет апостол, не только не устраивал облав, но посылал ему навстречу депутацию. И люди, слушая его вдохновенные речи, жадно глотали каждое слово, как пересохшее горло — кристально чистую струю ручья. И когда им говорили: «Будь готов пожертвовать своей жизнью!» — церковь отдавала родине священника, школа — учителя, поле — пахаря, мать — сына. Всюду со стихийной силой проникали освободительные идеи, охватывая всех и все — и горы, и равнины, и хижину бедняка, и келью отшельника. Даже чорбаджии — этот заклейменный класс, постоянный тормоз поступательного движения народа — поддались обаянию идеи, волновавшей умы окружающей их среды. Правда, они принимали небольшое участие в патриотическом движении, но и не препятствовали ему, не становились на путь предательства. Предательство, подлость со стороны всех и вся явились уже после катастрофы, как ее неразлучные спутники, ее исчадия.
Напрасно некоторые в ущерб исторической истине и небеспристрастно пытаются приписывать это всеобщее воодушевление только тем слоям населения, ноги которых обуты в царвули. Напрасно! Революционный дух, этот огненный небожитель, осенил своим крылом и обутых в царвули, и студентов, и крестьянские шапки, и городские шляпы, и фесы, и камилавки. Как и во всякой прогрессивной борьбе, в Болгарии наука и крест, — иначе говоря, дух, — стояли в первом ряду. Мартиролог новых болгарских мучеников доказывает это неопровержимо. Правда, и вначале и в дальнейшем главным контингентом были народные массы. Но они дали только то, что могли дать: численность. Нужна была интеллигенция, чтобы осмыслить и одухотворить борьбу…
Воодушевление росло и захлестывало всех. С каждым днем оно возрастало, а вместе с тем и подготовка к восстанию принимала все более широкий размах. За работу взялись и стар и млад. Крестьяне, не допахав пашни, начинали лить пули: горожане пренебрегали своими торговыми делами. Тайная почта денно и нощно сновала между местными комитетами и центральным комитетом в Панагюриште, а тайная полиция повстанцев следила за явной, турецкой. Молодежь отправлялась на военное обучение с ружьями, под командой сотников и десятников; женщины набивали гильзы, ткали обмотки и плели для них веревки, а старухи пекли хлеб на сухари; сапожники шили сумки, царвули, патронташи и прочие предметы повстанческого снаряжения; сами сельские старосты, сборщики податей и прочие официальные лица принимали деятельное участие в подготовке. Во всех селах росли склады оружия, пуль, пороха, — причем порох доставляли сами турки; черешневые стволы, просверленные, обтесанные, скрепленные железными обручами, образовали артиллерию! А шелковые знамена с расшитыми серебряной мишурой ревущими львами, вычурные повстанческие одеяния, блестящие облачения духовенства, кресты и хоругви составляли декоративное оформление наступающей борьбы. Всеобщее опьянение отразилось и на детских играх. Мячи, волчки и прочие игрушки были заброшены, и ребята играли на улице уже не в «чижика», а в военное обучение, мастеря себе ружья из жести, а сабли — из дерева… Глядя на них, старики с удивлением говорили: «Это перст божий…» Но небесных знамений, предрекавших бурю, не было, если не считать грозного пророчества: «Турция ке падне — 1876», обошедшего страну и смутившего умы самых безнадежных скептиков… Напротив, весна в том году была очень ранняя, и вся Фракия превратилась в райский сад. Розовые плантации расцвели так пышно, так чудесно, как никогда. Поля сулили обильный урожай; но ему суждено было остаться неубранным…