Под игом
Шрифт:
— Много пришлось пережить, Рада… много опасностей мне грозило, но господь не оставил меня своей милостью, и вот мы снова вместе.
— Нет, нет, расскажи мне все подробно, решительно все! Я все хочу знать… Ведь тут насчет тебя такие басни плели, такие слухи распространяли — один другого чудовищнее!.. У людей нет сердца, как могут они выдумывать такие вещи! Рассказывай же, Бойчо! Теперь, когда ты жив и сидишь рядом со мной, я могу мужественно слушать обо всем, что ты перенес, как бы это ни было страшно.
И она смотрела на Огнянова с мольбой, с невыразимой любовью и участием.
Бойчо не мог отказать ей. Она имела право все знать. Да и ему самому хотелось поделиться всем пережитым с той, кого он любил, с той, у кого было такое отзывчивое сердце. В минуту счастья воспоминания о прошлых страданиях, о перенесенных бедах таят в себе какую-то особую прелесть. И Бойчо рассказал Раде обо всех своих приключениях со дня бегства из Бяла-Черквы, рассказал просто и безыскусственно, но не сухо и бегло, как вчера, на заседании комитета и потом Викентию в его келье, а подробно. Рада слушала, и душевное волнение живо отражалось в ее детски ясных глазах; Бойчо читал в них то страх, то сострадание и участие, то радость и торжество, и эти глаза сладостно опьяняли его. А Рада жадно глотала каждое его слово, переживая все вместе с ним, и не отрывала от него взгляда.
— Ах, Бойчо, наверное, тебя кто-то предал! — воскликнула Рада тревожно — рассказ дошел до того часа, когда турки пришли арестовать Огнянова на Алтыновском постоялом дворе.
— Не знаю. Не смею подозревать болгарина. Быть может, я сам себя выдал в турецкой кофейне какой-нибудь оплошностью.
— Ну, а дальше? — в нетерпеливом волнении спросила Рада.
— Я услышал у себя в комнате шаги приближающихся турок и сразу смекнул, что пришли по мою душу; в глазах у меня потемнело. Вижу: надежды никакой, я погиб… выхватил свой револьвер и стал у дверей. У меня было шесть патронов: пять — для них, шестой я решил оставить для себя…
— Боже, боже, какой ужас! А я ничего не подозревала; быть может, я в этот миг смеялась здесь.
— В это время ты, надо полагать, молилась, Рада, потому что господь смилостивился и спас меня от неминуемой гибели.
— Он сотворил чудо, Бойчо!
— Да, если хочешь, чудо. Он ослепил турок. Вместо того чтобы ворваться ко мне, они вошли в первую комнату, выходящую на двор! Как я потом узнал, незадолго до этого на постоялом дворе остановился какой то сборщик налогов, грек из Пловдива, и он оказался моим соседом. Должно быть, между нами было большое сходство, и это ввело в заблуждение полицейского, который видел меня за день до этого.
Рада облегченно вздохнула.
— Услышав шум в соседней комнате, я сообразил, что вышло недоразумение и минуту спустя они будут у меня. Одна лишь минута отделяла меня от них, иначе говоря — от смерти… Я теперь и сам не помню, как вышиб оконную раму и бросился вниз, на дорогу… Собственно, даже не на дорогу, а прямо в реку, уже покрытую льдом… Лед проломился, и я по колени погрузился в холодную воду. Я силился выбраться на сушу, как вдруг началась оглушительная пальба: пять-шесть ружейных выстрелов из окна прогремели над моей головой. Но ни одна пуля меня не задела… Тогда я пустился бежать, бежать как безумный. Сколько времени я так мчался во тьме, какие места пробегал, я и сам не знаю.
— За тобой гнались?
— Конечно. Некоторое время я в этом не сомневался, но вскоре погоня отстала… Я забрался в лес. Была уже ночь. Ветер хлестал мне в лицо… Одежда моя промерзла и стала твердой, как доска. Два часа я шел по склону горы на запад и наконец полуживой дотащился до села Овчери. Там добрые люди приняли меня и обогрели. Слава богу, я отморозил только палец на ноге. В Овчери я прожил две недели, но, опасаясь навлечь беду на людей, — я ведь всюду влачу за собой одни несчастья, — я перебрался в Пирдоп, где брат Муратлийского работает учителем. У него я пролежал больной три месяца — захворал какой-то тяжкой болезнью.
— Бедный Бойчо, ты простудился, ведь ты всю зиму странствовал по горам и долам… Ты настоящий мученик, Бойчо! — воскликнула Рада с глубоким состраданием.
— Золотое сердце у него, у брата Муратлийского. Он ухаживал за мной, как родная мать.
— Какой благородный человек, настоящий болгарин! — проговорила Рада.
— II притом пламенный патриот. Он мне отплатил вдвойне и втройне за ту услугу, что я оказал его брату.
— А потом? Дальше?
— Когда я выздоровел, он дал мне денег на расходы и вот это новое деревенское платье и проводил меня со слезами на глазах. Я направился прямо сюда…
— И тебя никто не узнал?.. Пожалуйста, Бойчо, веди себя здесь поосторожнее!
Огнянов сидел с непокрытой головой; шарф он тоже сиял с себя.
Но сейчас он поднялся и, подойдя к зеркалу, взъерошил волосы, надел шапку и изменил выражение лица; потом обернулся, совершенно преображенный.
— Можешь узнать меня теперь?
— Да ты хоть маску надень, я и то узнаю… Посмотрите-ка на него! Какой же ты смешной, Бойчо! — весело воскликнула девушка.
— Ты любишь меня и потому узнаешь. А чужому человеку как меня признать?
— У врагов тоже глаз острый, ты с этим не шути!
— А для таких у меня припасено вот это, — сказал Огнянов, чуть приподняв полу плаща, — из-за пояса у него торчали рукоятки двух револьверов и кинжала.
— Ах ты, разбойник! — смеялась Рада. — Хаджи Ровоама правду говорила…
— Если я разбойник, то ты противоположная крайность, ты ангелочек.
— Смейся над бедной девушкой! Огнянов снова сел.
— Ну, продолжай. Расскажи, как ты добрался сюда. Да, а кто он такой, этот Муратлийский? — спросила Рада, уже два раза слышавшая эту фамилию.
— Брат Бырзобегунека.
— Немца? Фотографа?
— Да, Рада, это имя придуманное. На самом деле его зовут Добри Муратлийский. Он такой же немец, как и фотограф. Ему пришлось бежать после разгрома старозагорского восстания. Я его приютил здесь и представил его под чужим именем… Он мой старый товарищ и очень предан мне. Если тебе что-нибудь понадобится, смело обращайся к нему.
Рада тревожно взглянула на него.
— Зачем мне обращаться к чужим людям? Я ни в чем не нуждаюсь… Ты же знаешь, я живу на сбережения от своего учительского жалованья.