Под игом
Шрифт:
Огнянов молча смотрел на него. Борьба длилась недолго, — Викентий вскоре поднял голову и, тяжело дыша, промолвил:
— Иду!
— Как ты проникнешь к нему в келью?
— Да просто открою дверь и войду.
— Неужели отец Иеротей оставляет келыо незапертой?
— Нет, но мой ключ подходит к его замку. Об этом я узнал случайно: как-то раз он потерял ключ, и я отворил ему дверь своим.
— А как ты откроешь сундук?
— Ключ от сундука хранится в боковом кармане его фиолетового кафтана; он висит на стене в келье… А не найду ключа, взломаю сундук. Отец Иеротей никогда не выходит из церкви раньше половины четвертого. Остается еще целый час… Эх, Бойчо, Бойчо, нелегкая тебя возьми!..
— Слушай, захвати-ка с собой нож.
— Зачем?
— Кто знает, может, и понадобится.
— Как? Ужели убивать кого-нибудь прикажешь? — воскликнул дьякон в негодовании.
— Оружие придает человеку мужество. Знаешь что, давай-ка я пойду с тобой вместе.
— Не нужен ты мне, жестокий человек! — крикнул дьякон почти злобно.
Огнянов теперь и сам дивился мрачной решительности этого юноши, еще недавно столь робкого и мягкого.
— Значит, больше не боишься греха? — улыбаясь, спросил Огнянов.
— Если бывают священные кражи, то бывают и праведные грехи, — невесело пошутил дьякон.
— Это катехизис нашего новохристианского учения, — заметил Огнянов так же шутливо. — И это учение самое истин ное из всех.
— Об этом мы в аду узнаем. II дьякон открыл дверь.
— Подожди меня здесь, — сказал он. — И не шуми.
— В добрый час! Желаю удачи! Викентий надел мягкие туфли и вышел.
На дворе было тихо и темно, а там, где над ним нависали виноградные лозы, тьма казалась еще гуще и таинственнее. Галереи, окаймлявшие двор, были погружены в безмолвие. Окна келий походили на глаза, глядящие в ночь. По дороге дьякон заглянул в церковь и убедился, что отец Иеротей все еще стоит у аналоя и читает молитвы. Викентий быстро пошел дальше. Монотонное журчание источника заглушало его шаги. Впрочем, дьякон ступал так тихо, что даже гуси, эти чуткие птицы, не пошевельнулись, когда он проходил мимо… Дойдя до дверей кельи отца Иеротея, он почувствовал, что ноги у него подкашиваются, точно после многочасового пути. Сердце у дьякона билось быстро и болезненно. Силы покидали его, а вместе с ними — решимость. Дело, за которое он только что взялся так легкомысленно, теперь казалось ему страшным, тяжелым, непосильным. В нем проснулся какой-то другой человек, который сейчас кричал, осуждал его, приковывал к месту. Сделав движение рукой, он случайно коснулся кинжала. Зачем он взял его?.. И юноша сам себя испугался. Как это случилось, что он стоит здесь, у кельи отца Иеротея? Он, дьякон, идет грабить! И кого же? Своего благодетеля! И все это произошло так быстро… Да полно, уж не сон ли это?.. Какая сила толкнула его сюда? Наутро дьякон Викентий проснется вором, грабителем, может быть, даже убийцей! В эту темную ночь он всю свою жизнь поставил на карту… Но будь что будет! Возврата нет. Викентий решительно подошел к двери.
Окна кельи были темны. Вокруг — могильная тишина. Минуты две Викентий прислушивался, потом всунул ключ в замок, легонько повернул его и толкнул дверь. Дверь открылась, и он вошел. Лампада перед божницей едва теплилась, бросая угасающий свет на иконы. Викентий ощупью нашел висящий на стене кафтан, пошарил в его карманах и, вытащив ключ, бросился в чулан, дверь которого была открыта. Там он зажег восковую свечу и подошел к двум стоящим там сундукам. Свечу дьякон прилепил к крышке одного сундука, а перед другим опустился на корточки, но колени его так дрожали, что он сел на пол, скрестив ноги. Он повернул ключ в замке, и сундук открылся со слабым звоном. На дне его лежали сумки с деньгами — среди них одна зеленая — и другие драгоценные вещи: большие четки из янтаря, иконы русской работы в золоченых ризах, серебряные ложечки и блюдца для варенья, жемчужные крестики и свиток лубочных картинок духовного содержания, вывезенных с Афона [91] . Викентий осмотрел сумки: две были набиты крупной монетой — рублями и белыми меджидиями, третья — мелкой серебряной. В зеленой сумке блеснуло золото. Дьякон вынул из нее ровно двести лир. Кучка сверкающего золота лежала теперь в ноле его рясы. Он не был сребролюбив, но блеск этого сияющего металла точно околдовал его. «Вот из-за чего совершаются самые чудовищные преступления, — мелькнуло у него в голове. — И, чтобы добыть это, человек бьется всю жизнь… За золото можно купить весь мир! Оно необходимо и для спасения Болгарии. Прольется кровь, погибнут тысячи человеческих жизней, но этого недостаточно — нужны деньги… Однако неужели у старика так мало золота? Ведь, по слухам, он скопил не одну тысячу лир…» Викентий был в недоумении.
91
Афон — Афонская гора (в северной части нынешней Греции), на которой расположен ряд православных — греческих, болгарских, русских и др. — монастырей и обителей.
Он взял пригоршню золотых монет, чтобы положить их в карман, как вдруг послышался шорох. Он обернулся.
За его спиной стоял отец Иеротей.
XII. Зеленая сумка
Старец был так высок ростом, что головой почти упирался в потолок кельи. Его длинная белая борода величаво ниспадала на грудь; и глаза его и большое изможденное доброе лицо, слабо освещенное восковой свечой, были спокойны.
Он медленно подошел к дьякону. Викентий пал перед ним на колени.
— Чадо, верить ли мне глазам своим? — проговорил старец дрожащим голосом.
— Простите меня! — И Викентий умоляюще протянул к нему сложенные руки.
Отец Иеротей с минуту стоял молча, не отрывая глаз от юноши. Викентий так побледнел, что лицо его стало неузнаваемым. Он не мог пошевелиться и, стоя на коленях, с простертыми вверх руками, походил на статую в католической церкви.
В чулане стояла могильная тишина; казалось, в нем нет ни живой души.
— Дьякон Викентий! С коих пор окаянный сатана обрел власть над душой твоей? С коих пор стал ты жаждать золота и промышлять грабительством? Господи боже, Иисусе Христе, прости меня, грешного!
Старец перекрестился.
— Встань, дьякон Викентий! — приказал он сурово. Викентий вскочил, словно на пружинах. Голова его поникла, как подрезанная ветка.
— Скажи, зачем ты пробрался сюда, яко тать в нощи?
— Простите, простите! Согрешил, отче Иеротей! — проговорил Викентий прерывистым, глухим, рыдающим голосом.
— Да простит тебя господь, чадо!.. Ты вступил на путь нечестивых; ты идешь, чадо, к вечной погибели, к погибели своего тела и души… Кто подучил тебя совершить этот смертный грех?
— Отче! Прости меня; не для себя похитил я эти деньги, — пролепетал Викентий, совершенно подавленный.
— Для кого же ты прельстился, для кого поддался этому соблазну, Викентий?
— Для народного дела, отче. Старец посмотрел на него изумленно.
— Какого народного дела?
— Для дела, к которому мы готовимся теперь, — для восстания… Понадобились деньги… и я дерзнул посягнуть на ваши…
Кроткое лицо монаха прояснилось. В глазах его, помутневших от старости, блеснул огонек, и они увлажнились слезами.
— Правду ты говоришь, дьякон?
— Сущую правду, клянусь святой кровью господней и родной Болгарией… Только ради общего дела посягнул я на эти деньги.
Какое-то новое чувство озарило лицо старца.
— Почему же ты не попросил у меня, чадо? Разве я не люблю Болгарию? Не сегодня-завтра всевышний возьмет к себе мою грешную душу… Кому же я оставлю все, что имею? Мои наследники — все вы, болгарские юноши… Мы, старики, в свое время многого еще не понимали и не могли… Всемогущий бог да поможет вам избавить христиан от проклятого рода агарянского… Что ты на меня так смотришь? Не веришь? Иди сюда, иди!
И, взяв за руку ошеломленного Викентия, старец подвел его к шкафу, вынул оттуда большую тетрадь в зеленом переплете и, раскрыв ее дрожащей старческой рукой, промолвил:
— Читай вот здесь, чадо, — теперь скрывать уже не к чему. Прости меня, боже!
Викентий прочитал следующие записи, сделанные рукой монаха:
«1805 г. февраля 5. Послал его благородию, господину ** в Одессу 200 оттоманских лир для пяти болгарских мальчиков, чтобы дать им возможность учиться».