Под конвоем лжи
Шрифт:
Налетавший порывами ветер громко завывал в трех огромных прямоугольных антеннах, смонтированных на высоком береговом утесе и обращенных к Северному морю. Шарлотта Эндикотт взглянула на них, заметила, что они совершенно явно качаются, и поспешно перебежала через дворик. Она с усилием открыла дверь домика и влетела внутрь раньше, чем ветер успел захлопнуть ее у нее за спиной.
У нее оставалось еще несколько минут до начала смены. Она сняла промокший плащ, развязала ленты шляпы и повесила и то и другое на стоявшую в углу разлапистую ветхую вешалку, похожую на дерево без листьев. Домишко был щелястым и холодным — построенным не для удобства, а по необходимости. Впрочем, в нем все же имелась отдельная комнатушка, используемая как столовая. Шарлотта зашла туда, налила себе полную чашку горячего чая, села за один из маленьких столиков и закурила сигарету. Она отлично понимала, что это вредная и, что уж там говорить, неприличная привычка, но раз уж она могла выполнять мужскую работу, то кто мог ей запретить курить, как это делают мужчины. Кроме того, ей казалось, что с сигаретой она выглядит более сексуальной, более искушенной, в общем, немного старше своих двадцати трех лет. Сначала она просто баловалась, а теперь уже довольно серьезно пристрастилась к проклятому зелью. Конечно, работа была напряженной, отвлекаться на дежурствах запрещалось, а жизнь в Скарборо была ужасно скучной. Но Шарлотта по-настоящему любила свою работу, каждое ее мгновение.
Впрочем, был один период, когда она ее просто ненавидела. Тогда шло Сражение за Великобританию. Во время непрерывных, продолжительных и ужасных воздушных боев радисткам из Женского вспомогательного корпуса ВМФ в Скарборо приходилось непрерывно слушать переговоры британских и немецких пилотов. Однажды она слышала, как англичанин, судя по голосу, совсем мальчик, звал маму, пока его горящий «Спитфайр» беспомощно падал в море. Когда его голос замолк, Шарлотта выбежала из дома, и ее вырвало прямо на гравий перед входом. Она была очень рада, что эти дни давно миновали.
Шарлотта взглянула на часы. Почти полночь. Пора заступать на вахту. Она встала и расправила свою влажную форменную юбку. Потом затянулась еще раз — курить в «дыре» строго запрещалось — и раздавила сигарету в маленькой металлической пепельнице, из которой во все стороны торчали окурки. После этого она вышла из столовой и направилась на свое рабочее место. По дороге она предъявила часовому свой пропуск. Тот придирчиво осмотрел его, словно видел и девушку, и ее документ впервые, хотя на самом деле пропускал Шарлотту уже раз сто, и вернул с улыбкой, несколько более широкой, чем того требовала простая вежливость. Шарлотта не сомневалась, что она привлекательная девочка, но для всякого рода любезностей здесь было совершенно не место. Она гордо вздернула голову, открыла дверь, вошла в «дыру» и села на свое обычное место.
Как всегда, в первую секунду у нее по спине пробежали мурашки.
Пару секунд она рассматривала светящиеся шкалы своего супергетеродинного радиоприемника RCA AR-88, а потом привычным движением надела наушники. Специальные противопомеховые кристаллы RCA позволяли ей прослушивать немецкие передачи морзянкой по всей Северной Европе. Она настроила шкалы приемника на диапазон, за которым должна была следить этой ночью, и включила прием.
Немецкие радисты работали на ключе едва ли не быстрее всех в мире. Но Шарлотта могла с ходу определить по радиопочерку каждого из них. У нее и других девочек были прозвища для многих из немцев: например, Вагнер, Бетховен, Цеппелин.
Этой ночью Шарлотте не пришлось долго ждать начала работы.
Через несколько минут после полуночи она услышала звуки морзянки. Почерк радиста она не узнала. Ритм передачи был неуверенным, паузы между группами непривычно долгими. Любитель, решила она, человек, которому не часто приходится пользоваться радиопередатчиком. Определенно, не один из профессионалов немецкого военно-морского штаба. Действуя автоматически, она включила запись передачи на осциллографе — устройстве под названием «Тина», предназначенном для фиксации радиопочерка, — и с молниеносной быстротой записала на лежавшем наготове листе бумаги текст передачи. Когда любитель закончил, Шарлотта услышала на той же волне ответную дробь. На сей раз работал не любитель — Шарлотта и другие девочки часто слышали его раньше и дали ему прозвище Фриц. Он был радистом на подводной лодке. Его сообщение Шарлотта тоже быстро записала.
После короткого ответа Фрица последовала довольно длинная передача любителя, после чего оба умолкли. Шарлотта сняла наушники, оторвала диаграмму, нарисованную осциллографом, и прошла в дальний угол комнаты. При обычных обстоятельствах она просто передала бы запись радиограмм курьеру-мотоциклисту, который должен был доставить их в Бетчли-парк для расшифровки. Но в этом сеансе радиосвязи было что-то необычное; она почувствовала это по почерку радистов: Фрица на подводной лодке и любителя, находившегося где-то в другом месте. Она подозревала, что знает, что это были за переговоры, но понимала, что свое подозрение ей придется чертовски убедительно обосновать. Подойдя к столу старшего ночной смены, бледного мужчины болезненного вида по фамилии Лоу, она положила перед ним записи радиограмм и ленту осциллографа. Лоу с шутливым удивлением вскинул голову.
— Я могу быть совершенно не права, сэр, — сказала Шарлотта, постаравшись заставить свой голос звучать со всей возможной внушительностью, — но мне кажется, что я только что перехватила переговоры немецкого шпиона с подводной лодкой, находящейся недалеко от нашего берега.
Капитан-лейтенант Макс Хоффман за все время службы так и не смог привыкнуть к зловонию, стоявшему на субмарине, которая слишком долго находилась в подводном положении: пот, моча, дизельное топливо, вареный картофель, сперма... Испытание, которому подвергались его ноздри, было настолько жестоким, что он, несмотря даже на шторм, с удовольствием нес вахту в боевой рубке, расположенной в надстройке, и не собирался без крайней необходимости спускаться вниз.
Находясь в центральном посту подлодки U-509, описывавшей монотонные круги в двадцати милях от побережья Британии, он отчетливо ощущал под ногами пульсацию электромоторов. Тонкий туман, висевший в воздухе субмарины, окутывал ореолом все источники света. Все поверхности были прохладными и влажными на ошупь. Хоффману нравилось представлять себе, что это весенняя утренняя роса, но одного взгляда на тесный, вгоняющий в клаустрофобию мирок, в котором он обитал, хватало, чтобы сразу же избавить его от этой фантазии.
Это было очень скучное задание: уже много недель они торчали возле берегов Великобритании, дожидаясь кого-то из шпионов Канариса. Из всей команды истинную цель их похода знал, кроме Хоффмана, только его первый помощник. Остальные, вероятно, строили различные подозрения, поскольку их плавание очень не походило на обычный боевой поход. Впрочем, их судьба была далеко не самой худшей. Учитывая огромные потери в составе Ubootwaffe — почти 90 процентов, — и он сам, и его команда должны были считать, что им подарили несколько дополнительных недель жизни.
В рубку поднялся первый помощник — серое, словно у покойника, лицо, в руке листок бумаги. Хоффман взглянул на него и испытал дополнительное неприятное ощущение от того, что сам, по всей вероятности, выглядел ничуть не лучше своего старшего офицера: ввалившиеся глаза, впалые щеки, особая серая бледность подводника, неопрятная длинная щетина, потому что пресной воды было слишком мало для того, чтобы впустую расходовать ее на бритье.
— Объявился наш человек в Великобритании, — сказал помощник. — Он хочет, чтобы мы подобрали его этой ночью.