Под крестом и полумесяцем. Записки врача
Шрифт:
О руководстве не скажу ничего, а хирург он весьма неплохой, ему можно верить.
Как начал он полыхать новые порядки в нашей родной больнице! Как начал крыть смертным ёбом Черных полковников – вояк из Академии, которые захватили там власть!
– Понятно, что из Академии гонят всякое говно… Мрамор! Первым делом они спиздили мрамор! Весь! Плиты из холла… на дачу себе!
Послушать его, так в мое время в больнице той, под полумесяцем и крестом, было очень даже прилично. Не то что теперь.
– Вот кость, – хирург сложил в колечко пальцы. – Вот штырь, – он сложил большое кольцо. –
Я сочувственно качал головой.
Тот негодовал:
– У парня травма, сверлят кисть… Нерв прямо так вот, наматывают на шпиндель!..
Это я не очень понял, потому что не в теме.
– Рука повисла, на всю жизнь! Ни стакан поднять, ни письку подергать!..
Потом он переключился на коллег из других учреждений:
– Я ему не доверю гнойник на жопе вскрыть, а он – пожалуйста! Заведует грудной хирургией!..
Но он и в самом деле хороший мастер; в этом сходятся даже самые ядовитые личности из нашего общего окружения.
Младотурки
В больницу поступила на службу бригада сосудистых хирургов.
– Вот послушайте, – сказал мой информатор. – Если вы увидите в автобусе дебильноватого молодого человека, то знайте, что это сосудистый хирург.
Я осведомился:
– В каком автобусе?
– Ну, в нашем, больничном.
– А, понятно. Я-то решил, что в любом.
– Возможно! Не стану спорить! Возможно, что и в любом!..
Метод свободных ассоциаций
Звонок моего старого товарища хирурга-уролога К. застал меня буквально на пороге. К., по своему обыкновению, без предисловия начал с вещей, актуальных для него попеременно:
– Алексей Константинович! Тут зассыхи разные просто хлынули на аборты, по 13–14 лет!
– И?
– Маме-то не скажешь!
– И?
– И ведь папе не скажешь, морду набьет!
– Ну а я-то при чем?
– Да я просто скучаю. Очень хочу увидеть.
Программа-максимум
В реанимацию доставили близкого друга начмеда – одного из друзей одного из начмедов. То есть укладывали этого человека на реабилитацию, но лечащий доктор нигде не мог его отыскать, пока не заглянул в реанимацию. Там-то тот и лежал, подключенный к аппарату ИВЛ, потому что сам не дышал уже давным-давно, в том числе и на прежнем месте, откуда его привезли, после какой-то тотальной травмы головы.
Потоптавшись и косо посмотрев на клиента, доктор сказал:
– Ну что – я, пожалуй, пойду.
Через полчаса доктору позвонил начмед – из Черных полковников, разумеется.
– Пойдемте, давайте, посмотрим его! – предложил начмед.
У постели клиента он продолжил:
– Давайте назначим ему максимально возможное реабилитационное лечение!
Доктор выдержал паузу, потом отозвался:
– Я бы назначил приседания. Жалко, что гофра не позволяет. У Николая Семеновича слишком короткие шланги.
Рассказы-приложения
Три чая, два кофе
Живые улитки, живые улитки,
Живые, живые улитки.
А. Хвостенко
– Ну
Мы идем по асфальтовой дорожке через лес. Раннее утро, заспанный туман, перестук колес далекой электрички, который быстро стихает, но его подхватывает поднебесный дятел. Справа – бандитские дачи, слева – сосны и хвойный ковер, сухой вопреки осенним дождям. Смотрим под ноги: как бы не раздавить улитку, их тут ужас сколько. Они, ничего не соображая, ползут на асфальт, где и замирают под гипнотическим воздействием открытого пространства.
– И привозят дедушку, – продолжает Аспирян. – У него – гипертония, склероз, семьдесят три года – плюс-минус два или три, а можно и десять лет, – это, как известно, роли не играет. Пара инфарктов… в общем, то, что, само собой разумеется, можно не называть. Диабет. Ладно, и это стерпим. Но у него, – Аспирян начинает загибать пальцы, – гемофилия…
Я зловеще, с пониманием киваю.
– То есть – никаких уколов, кровищей изойдет. Во-вторых – аденома простаты, ссать не может, – Аспирян загибает второй палец, – и поэтому у него в брюхе дыра с трубкой. А вдобавок – огромная паховая грыжа. Яйцо – до колена! Меня спросили: почему он перестал ходить? Я так и ответил: может быть, яйцо по ноге стукнуло, вот она и подвернулась?
Аспирян заведует отделением оперированных мозговиков.
– А самое любопытное, – он, подождав, когда я отсмеюсь, понижает голос, – это то, что самого инсульта-то у него, похоже, и не было. Вот все было, а инсульта – нет…
Мы спускаемся по крутому песчаному склону, выходим на узкий мост через речку с густой водой цвета хаки. Каждое утро, проходя через мост, я вспоминаю про целебный источник, расположенный неподалеку. А также про длинную одинокую трубу, торчащую из берега. Эта труба тянется из-под самой больницы, из нее постоянно выливается в речку нечто. Источник популярен. Говорят, он расположен выше по течению. Но я, сколько ни хожу, не заметил вообще никакого течения, а категории «выше-ниже» плохо применимы к нашей равнинной, болотистой местности.
Вокруг – березы, сосны, бурый отсыревший папоротник. Чтобы увидеть больницу, надо подняться по лесенке от моста. Скоро эта лафа кончится, лесенка зимою превращается в каток. Кряхтя, осиливаю ступени. Сумка сегодня тяжелая, потому что я дежурю сутки, и в ней – продукты питания, бритва, художественная литература и еще разная мелочь.
Мы выбираемся наверх и с ритуальной обреченностью смотрим на застекленную букву «Д», растянутую вширь, с двумя пристройками в качестве ножек – больницу. Нет, на букву она не похожа – слишком длинная. Скорее, на безголового пятиэтажного тролля из серого кирпича и стекла, который присел отдохнуть. Это я сейчас из кожи вон лезу, стараясь подобрать впечатляющее художественное сравнение. В действительности ежеутреннее созерцание этого здания не возбуждает никаких чувств, кроме приевшейся, не слишком острой тоски. И потому отчасти театральны наши вздохи – по причине непротивления судьбе.