Под кровом Всевышнего

Соколова Наталия Николаевна

Племянники

В ноябре 1958 года, как обычно, начались морозы, подули ветры. Темнело уже рано, все семеро детей проводили у меня свои длинные вечера, на улице было сыро, холодно, никто больше не гулял. Мне с каждым днем становилось все тяжелее подниматься на второй этаж, где надо было чем-то занимать ребятишек, иначе начинались возня, шум. А безделья мы избегали, зная, что это — начало всех пороков. Нянька Маша ушла, как только заметила мою беременность. Свекровь ослабла и слегла, не пекла больше просфор, не топила русскую печь. Все хозяйство в семье деверя в руки взяла энергичная сильная сноха Варвара, она и за скотиной ухаживала, и за хлебом для коров ежедневно во Фрязино путешествовала. Уйдет, бывало, на четыре-пять часов, и трое детей ее остаются со мной. Отец их пропадал целыми днями в ограде, то есть при храме. Он был и истопником, и звонарем, и дворником, и уборщиком полов вместе с женою, и даже сторожем, так как ключи от храма висели у них дома. От должности старосты Василия, наконец, отстранили после того, как два раза прощали ему нетрезвость, возвращая к должности. Материальное положение их семьи ухудшилось, пенсия инвалида войны была у Васи невелика. Но на водку и на папиросы он всегда находил. Они взяли себе весь огород, заявив нам, что «с вас хватит, и чтобы ноги вашей в огороде не было». Мать и сестра Тоня были на стороне Васи. Мы с Володей не протестовали: с тех пор, как я то носила, то кормила детей, я перестала выходить в огород для работы. У Вари это получалось ловко и быстро: и поливка, и прополка грядок, и окучивание картошки — где мне было равняться с ней, выросшей в деревне и всю жизнь знавшей огород да коров. А о воспитании детей Вася и Варя не имели понятия, даже кормить их вовремя не старались, не раздевали и не укладывали их спать, мыли и переодевали детей очень редко. Вечером малыши засыпали кто на лавке, кто на печке, кто на полу. Василий разносил грязных и неумытых сыновей по их постелям, стаскивая со спящих детей брюки и ботиночки, в которых они ходили с утра и до ночи. Три раза в день в кухне на полу ставился самовар, когда закипал, он торжественно водружался на середину стола, семья усаживалась, и начиналось долгое чаепитие. Это считалось традицией. К чаепитию приглашались все случайно находившиеся (по делам церкви) в доме. Даже уже уснувших детей будили и тащили к столу: «Они без чая уснули!». Пока мы жили вместе, нас с Володей это возмущало: «Разве нельзя было вовремя накормить уставших малышей кашей с молоком, чтобы они сытые спали и больше не мешались?». А когда мы стали жить отдельно, то дети Никологорских постоянно обедали и ужинали у меня, подъедая все с аппетитом. У них же самих обед готовился только по воскресеньям, когда из Москвы (с вечера) приезжала тетя Тоня. Тогда были и суп, и каша, и селедка, и т.п. А в обычные дни у Никологорских к чаю были хлеб, молоко, дешевые конфетки да картошка с сырым репчатым луком. Больше дети там ничего не видели, так что считали счастьем находиться у нас. Племянники повторяли частушку, говоря, что в ней сказано об их семье:

Жизнь в колхозе хороша,

И обильна пища:

Утром — чай, в обед — чаек,

Вечером — чаище.

Подрастая, дети научились печь со мною пирожки, жарить котлетки, замешивать блины, крошить винегрет и т.п. Они были послушны, как и мои, делали все охотно. Я их мыла, стригла (борясь со вшами), одевала в свое, когда они говорили: «У мамы чистого для нас ничего нет, она никак не постирает». Только, в отличие от своих детей, мы с Володей племянников никогда не наказывали. Провожали до двери в их половину, говоря им: «Мы устали, побудьте пока у себя». Я спрашивала у священников: «Благословили бы меня совсем закрыть дверь в проходную комнату». Но это было невозможно, пока жива была свекровь. А когда она умерла в 1960 году, наш духовник отец Василий Холявко мне сказал: «А от кого же эти дети узнают о Боге? Вы уж их терпите, сколько можно, это Ваш крест».

Но несла я этот крест не с радостью, а часто с воздыханием. Совесть не позволяла мне без причины гнать от нас племянников, так как они льнули к нам, не находя у себя дома внимания. Однажды Митя в жаркий полдень пропал. Часа три его искали, мать с граблями в руках бегала вдоль берега, шарила по болотцам и колодцам (теперь, через сорок лет, увы, все колодцы пересохли!). Наконец, около пяти часов вечера на глазах отца Митя выполз из собачьей конуры. Он был заспанный, весь в соломе и сухих листьях, потому что отдыхал с собакой. Тетя Тоня, их крестная, заботилась о племянниках: она покупала им обувь, одежду, привозила игрушки и книжки. Но родители ради порядка в доме убирали все далеко: книги шли в сундук из боязни, что дети их запачкают и порвут, игрушки в плетеной сумке подвешивались высоко под потолком, так что были детям недоступны. Ребята скучали и целый день рвались к нам. Я слышала тихий стук.

— Кто стучит?

— Тетя Наташа, пусти погреться, я тихо сидеть буду, я — Митя.

— Иди. Опять стук:

— Вы Митю больше меня любите, пустили его, я — Витя.

— Ну, заходи, только чтоб тихо было. Теперь громко стучит свекровь:

— Что же ты, Наташа, делаешь? Двоих пустила, а третий скучает, плачет! А Петя:

— Я буду с девочками в куклы играть, я буду их папой.

Итак, часу не прошло, как все опять вместе! Что с ними делать? Читать не умеют, уроков не задано, учителя болеют. Встречаю я их учительницу Антонину Гавриловну, спрашиваю ее:

— Как Вы детям объясняете счет с переходом через десятки? Я смотрела их тетради — много ошибок, Ваших поправок, а оценок нет. Ответ был таков:

— Ах, они меня с ума свели, до чего же глупы! Дала я им самостоятельную работу, ушла домой на час. Прихожу — о, ужас! Вонь — не продохнешь! Ребята разулись, портянки свои размотали, кругом носки, сапоги, валенки разбросаны. Сидят на полу, босые ноги вытянули, пальцы на ногах своих считают. «Это что такое?» — говорю. А они в ответ: «А тут восемьдесят три минус пятьдесят семь, где же мы восемьдесят три пальца на руках возьмем, а чем писать будем? Приходится разуваться».

— Да Вы бы им объяснили: две ноги — это десять пальцев, можно их не пересчитывать.

— О, нет! Этим идиотам проще каждый раз от нуля считать!

Ну, что взять с таких педагогов! Культурные родители вполне могут сами до третьего-четвертого класса учить своих детей дома. Но в те годы школа была обязательна: священникам грозили судом, если они будут держать детей дома.

Ветрянка, скарлатина

Ноябрьским вечером мы уютно сидели с детьми за низеньким столиком, смотрели картинки, вырезали, рисовали, я читала мальчикам что-то вслух. Симочка и Витя притихли, повесили головки. «Что с вами, ребятки?» — спросила я. Они пожаловались на головную боль. Поставила я им градусники, у обоих мальчиков температура оказалась выше тридцати восьми градусов. «Или у вас клопы завелись? — спросила я Витю. — Ты весь в прыщах».

На другой день приехал врач и обнаружил у Вити ветрянку, а у Симы скарлатину. В больницу Симу не могли положить, так как был контакт с ветрянкой. «Ну, теперь открывайте ворота для болезней всех и надолго: поочередно весь ваш детский сад переболеет», — сказал врач.

Мы дали знать об этом моим родителям. Мамочка моя, всегда скорая на помощь, тут же приехала и увезла к себе в Москву моих дочек. Она меня всегда очень жалела, говорила: «Прислуги у тебя нет, а надо и дров, и угля, и воды принести! Ты беременна, береги будущего ребенка, не уставай. Закрой дверь и не пускай пока к себе племянников, а то заразятся скарлатиной. Болезнь тяжелая! Я увезу внучек, а у тебя только два мальчика останутся. В школу их теперь не провожать, теперь у вас надолго карантин. А к Рождеству все приедете к нам в Москву, будем ждать появления на свет Феденьки». Собрала я платьица дочуркам, простилась с ними надолго, но они были рады, что едут к бабушке и дедушке, не унывали.

А дом наш погрузился в непрерывную тишину. Симочка лежал больше недели, не поднимая головку, спал и терпеливо переносил боль в горле. Коля был всегда с ним, приносил братцу пить, ухаживал за больным, не шумел. Батюшка не велел мне в те дни вообще выходить на улицу, почему-то (как никогда раньше) боялся, что я поскользнусь и упаду и зашибу животик. Весь вечер Володя заносил в дом воду, уголь, дрова, а на машине, возвращаясь из храма, доставлял мне все необходимые продукты. Ни о каких гостях не могло быть и речи. И все же мне было очень тяжело: огромный живот мешал наклоняться, а воздуха мне не хватало, я задыхалась. Хотелось лежать на полу, но муж не давал, боялся простуды. «Неужели будет время, когда я стану снова нормальным здоровым человеком?» — мечтала я. И так, в мирной тишине уютного дома и без общества, не видя никого, кроме мужа и двух детей, я проводила в молитве последние два месяца беременности, когда складывался характер будущего нашего сына Федора, тихого, уравновешенного, миролюбивого, терпеливого, но настойчивого и аккуратного во всем. Хоть и пятая беременность была у меня, но в предыдущие я почему-то ясно не осознавала, что внутри у меня — будущий человек. Мне раньше не приходило в голову молиться о том, кто еще не родился. Но, вынашивая Федю, я любила его уже тогда, когда он был в моем огромном животе. Я поглаживала его, ласкала, возносила к Богу молитвы о Феде: «Да будет дитя сие избранным сосудом Твоей благодати…».

Вскоре и Колю свалила ветрянка, так что хламить в доме было уже некому. Но Коля перенес ветрянку легко, не так, как Сима. Последний получил болезнь на болезнь, организм его, ослабленный скарлатиной, плохо сопротивлялся. Симочка покрылся сыпью с головы до ног, прыщи были крупные, с гнойными головками, чесались невыносимо. Врач говорил: «Как настоящая оспа!». Я сосчитала количество оспинок от уха до середины лба, их было тридцать. И так у сынка было усыпано все тельце! Чесались язвочки сильно, и Симочка будил меня по ночам: «Мамочка! Сил нет терпеть, помажь меня зеленкой». Я вставала и раскрашивала все его горящее тельце. Но за жизнь Симочки никто не опасался — мальчик был крепкий, спокойный, кушал с аппетитом. Девочки в Москве тоже на двадцатый день приезда покрылись ветрянкой. Володя заезжал к нам постоянно, а Симочка как-то сказал: «Передайте бабушке Зое, как я терплю, ведь ни одного прыщика не сколупнул!».

Дело в том, что Зоя Вениаминовна всегда восхищалась Коленькой, его живостью, находчивостью. Зоя Вениаминовна говорила: «Это мне замена (сына). Ведь весь внук мой старший — вылитый Колюша, убитый на фронте, только глазки у Соколика не голубые». Я не разделяла мнения бабушки, но разрушать ее иллюзию не старалась. На Серафима же бабушка всегда удивлялась: уж очень он был сдержанный, задумчивый и молчаливый. Поэтому Симочка старался понравиться бабушке, замечая, что она частенько смотрит на него с подозрением чего-то в нем неладного. Когда мальчики были совсем еще крошки, был такой случай. Готовлю я обед на первом этаже, но слышу наверху топот, смех и голосок Симы: