Под кровом Всевышнего
Шрифт:
— Ну, батюшка, — говорю, — больше тебя с детьми не отпущу, я измучилась, вас ожидая.
— Да я и сам не пойду, — вздыхает отец, — думаешь легко Любу на спине таскать?
Уплетая ужин, дети наперебой рассказывали о том, как они пережидали дождь под кустами, как просыхали, как купались в речке Воре, качались на деревьях: «Ух, здорово!» — вспоминали они.
Воспоминания из 40-х годов
В тот памятный день, чтобы не томиться в напрасных волнениях и ожидании, мы с Павлой Федоровной предавались воспоминаниям прежних лет, когда часто виделись с ней, живя рядом. Это было лето 1939 и 1940 годов. Мы снимали избы в глухой деревне, в двух километрах от железнодорожной станции. Нас было три семьи «маросейских»: Хватовы, Шмелевы и Пестовы. У Шмелевых было трое детей, наших ровесников, у Хватовых — один мальчик Сереженька одиннадцати лет. Мне было четырнадцать лет. Он был моим «маленьким пажом». Брат мой Коля ходил по грибы, играл в футбол и волейбол, дружил с Юрой — двоюродным братом, жившим у нас. Брат мой Сергей увлекался рыбалкой, днем спал. Подруг у меня не было, я чувствовала себя в деревне очень одинокой, скучала по храму. Сереженька «Хватик» скрашивал мое лето: я ходила вместе с ним в ближнюю рощу по грибы, так как далеко в лес со старшими нас с Хватиком не брали. А грибов перед войной было очень много. Мы с Хватиком, найдя семью белых грибов, прятали их под листья, не трогая. А через день мы возвращались и с радостью замечали, как выросли за сутки наши беленькие грибки. Сережа провожал меня и на берег реки, где я впервые начала в то лето писать пейзажи. Природа в Губастове была изумительно красива и привлекательна: извилистая речка кончалась болотом и плотиной, на которой шумела водяная мельница. Необъятные поля, нетронутый лес, только не было храма, некуда было по воскресеньям и праздникам прибегать к Богу!
«А между небом и землею — знак примирения — белый храм…». Да, он виднелся вдали, но ходить туда нам не разрешали: храм был «живо-церковный, красный». Что это такое — нам, детям, еще никто не объяснял, а просто сказали: «Там нет благодати». Но, видя нашу тоску по церкви, Павла Федоровна повезла меня с Сережей на поезде в Коломну, где был тогда храм. Солнечным утром мы с Хватиком бежали километра три до электрички, после поезда топали по пыльной дороге, томясь от жары. Сережа очень хотел пить, но терпел. Однако в храм втиснуться мы не смогли, храм был переполнен. Павла Федоровна ставила нас в тени под окном храма, откуда доносились звуки богослужения. А сама она все же пробилась через толпу, обливаясь потом и задыхаясь от жара свечей. Она вернулась к нам совсем изнемогшая, сказала: «Вас бы там раздавили». Больше на такое «паломничество» мы не решались. Родители наши придумали проводить всенощную среди природы, за рощей, в поле.
Тогда стали собираться три наши семьи по субботам и под праздники. Мы переходили по мосту речку, пересекали небольшую рощу, скрывающую нас от глаз сельского люда. Пройдя метров сто по лугу, мы опускались на землю под семью березами, дававшими нам прохладную тень. Мальчикам доставляло удовольствие взобраться на деревья, которые они называли своим наблюдательным пунктом. В случае если кто-то посторонний приблизится к нашей компании, ребята должны были дать нам знать, чтобы пение вечерни замолкло. Но к нам никто ни разу не подходил: дачников в деревне не было, а колхозники работали от зари до зари. Молодежь гоняла футбол, играли в волейбол, о молитве никто уже не думал.
В 1939 году никому из колхозников, воспитывавшихся советской властью уже в течение двадцати лет, и в голову не приходила мысль, что можно молиться Богу среди поля, без икон, без крыши над головой, сидя на травушке. Но взрослые по временам вставали, стояли или тихо бродили вокруг сидящих и коленопреклоненных. А так как среди взрослых были и дети, сидящие в разных позах и даже на деревьях, то издали нас могли принять просто за компанию дачников, отдыхающих на природе. А мы, дети, познавали под голубым небом глубокие слова вечерних молитвословий: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа — Бога…». Пели все тихо, молитвенно, читали псалмы по книжечкам, принесенным с собою. Среди молящихся мужчин были три профессора (химии, физики). Да и все из «маросейских» были люди с высшим образованием (как Драгуновы, навещающие своих родных — Шмелевых). Нас обдувал ласковый теплый ветерок, так что комаров не было и никто не мешал нам совершать «всенощное бдение».
Пишу в кавычках, потому что священника среди нас не было. Их возгласы заменялись словами: «Молитвами святых отцов наших…». Уехав на работу после выходного дня, папа мой забыл в нашей избе на подоконнике свой маленький карманный молитвослов. Я знала, что отец с этой книжечкой не расстается. Я решила до папиного приезда спрятать молитвенничек в свой карман, чтобы не попал он к неверующим людям. Я спустилась по крутому берегу к реке, спряталась за высоким кустарником. Передо мною расстилалась зеркальная гладь, противоположный берег был далек и безлюден, кругом царила тишина. Тут я достала из кармана папин молитвенничек, начала искать в нем что-нибудь новое. Утренние и вечерние правила мы уже читали наизусть с одиннадцати-двенадцати лет, так что молитвенник никогда раньше я в руки не брала. Акафисты святым у нас были в отдельных книжечках, а о существовании акафиста Иисусу Христу я никогда не слышала. Тут он открылся мне. Я впилась в него, как голодная в хлеб: «Иисусе, желание мое — не отрини меня!.. Иисусе, Пастырю мой — взыщи меня…», — шептала я.
Я как будто нашла ключ в комнату, где могла теперь быть с моим Спасителем. Я без храма в деревне тосковала по Нем, не находила слов для беседы с Господом, не знала, что сказать Ему. А тут знакомые евангельские события вставали пред моим мысленным взором, и образы их сопровождались обращением ко Христу. Я целовала крохотную потрепанную книжечку, прижимала ее к сердцу. Через нее я нашла общение с Богом, я стала счастлива.
Когда отец приехал, я сказала ему:
— Папочка! Я нашла твою книжечку, она мне так понравилась, что жалко с ней расставаться.
Радостная улыбка осветила лицо отца.
— Я очень рад, что ты хочешь иметь ее, она теперь твоя, — сказал отец, целуя меня.
— А ты как же? — спросила я.
— У меня есть другая такая же…
Я была удивлена, так как молитвенник в те годы был редкостью. С тех пор прошло уже двадцать лет, но Павла Федоровна, приехавшая к нам в Гребнево, оживила воспоминания довоенных лет. Ее голос — сопрано, поющий молитвы под березками, навсегда вошел в мое сердце. Я любила ее, тихую, ласковую, нежную, любила и ее сыночка, похожего на мать. В Москве мы продолжали встречаться, их семья приходила молиться в нашу тайную церковь (в папином кабинете). А через двадцать лет в Гребнево Павла Федоровна призналась мне, что строила планы моего счастья с ее Сережей. Тогда я, как умела осторожнее, давала понять Павле Федоровне, что нам, детям, и в голову никогда не приходили подобные мысли. Во-первых, Сережа был на три года моложе меня, я всегда имела к нему снисхождение, как к младшему брату. А ведь девушке свойственно искать в лице будущего мужа опору в жизни, нравственную силу, твердые убеждения Это было то, что меня покорило в моем Володе. А его желание — отдать свою жизнь для служения Церкви, Богу — явилось тем, что соединило нас навеки. В высоком же и нежном Сереже Хватове не было и тени той решимости и благодатного горения, которые я нашла в сердце моего будущего мужа. Сережа не пошел по духовной линии, хотя оставался глубоко верующим, а отец его Иван после войны даже служил дьяконом. Теперь, через двадцать лет, я обнимала и целовала милую Павлу Федоровну, благодаря ее за помощь мне по хозяйству, уход за Феденькой, прощаясь с ней и прося не забывать меня в ее святых молитвах. И, видно, молитва этой праведницы была каплей, переполнившей чашу милосердия Божьего. Оно излилось на нас тем, что Господь послал нам в помощь человека.
Наталия Ивановна
Человеком, пришедшим на помощь нашей многодетной семье, стала маленькая, щупленькая Наталия Ивановна — инвалид 1-й группы. После перелома бедра одна нога у Наталии Ивановны была короче другой, поэтому она ходила с палочкой, с трудом переваливаясь всем туловищем из стороны в сторону. Отец Владимир часто привозил нам со своего Лосиновского прихода то шерстяные носочки, то варежки и т.п. Батюшка говорил: «Молитесь за больную Анастасию[6], это она вас обвязывает. А когда ее увидите — благодарите!». Но я с детьми на приходе у мужа бывала раза два в год, где же нам было кого-то благодарить. Когда мы уходили, нас всегда окружала плотная толпа женщин, нас разглядывали, как невидаль, расспрашивали, сколько кому лет, как зовут, совали нам в руки гостинцы, подарки, целовали… Мы спешили спрятаться в свою машину, которая нас увозила, часто без отца. У батюшки всегда были еще дела, и он очень не любил наших посещений. Да и детям не нравилось бывать в Лосинке, хотя мальчикам там разрешалось надевать стихари и прислуживать, что было уже запрещено при Хрущеве. Ребята говорили: «У папы как встал, так и стой всю службу, не сходя с места». Да, отец был строгий. Но я боялась, что строгость оттолкнет от храма детские сердца. Я слышала мнения некоторых детей: «Храм — это место, где дети мучаются, выстаивая часы». Упаси Боже, да не сложится такое понятие у детей верующих родителей. А то священник Орлов говорил моему батюшке: «Моим уже двенадцать и четырнадцать лет, их никаким калачом в храм не заманишь». Чтобы такого не случилось, я в гребневском храме никогда не заставляла детей стоять по принуждению. Едва замечаю, что ребенок начинает крутиться, вздыхать, умоляюще спрашивать, скоро ли конец, я тут же отпускаю дитя на улицу: «Устал? Иди, побегай, посиди на лавочке, а соскучишься — приходи обратно». Старших приходилось посылать на улицу, чтобы следили за малышами. Но в церковной ограде я требовала поведения, соответствующего месту: не кричать, не носиться на велосипеде, не начинать шумных игр, не виснуть на заборах, на лавках, не валяться в снегу или на траве и т.п. Да такого «свободного» поведения не позволяли детям их костюмы: они были наглажены, чисты, девочки носили длинные юбки. Я говорила детям: «Отдыхайте, но ходите, как перед лицом Господа Бога, чтобы не стыдно было вам снова вернуться в церковь». И дети минут через двадцать возвращались ко мне, шепотом спрашивая:
— А что ты о нас папе скажешь?
— Скажу, что были в храме, стояли, сколько могли, — отвечала я.
Я часто и сама выходила из храма, чтобы проверить, что делают дети, чтобы позвать их, когда начнут помазывать елеем или петь величание празднику, читать Евангелие. На чтение канона я всегда выпускала детей, но на «Величит душа моя Господа» — звала назад. Они знали молитву «Честнейшую херувим», им доставляло удовольствие подпевать хору.
Такого церковного воспитания я не могла требовать ни с одной няньки, а потому всегда просила у Господа сподобить меня саму растить детей. А помощница моя Наталия Ивановна была сама из тех, кто обратился к Богу недавно, после перенесенных тяжелых утрат. В молодости Наталия Ивановна жила в Алма-Ате, у нее был свой дом, сад, муж и дети. Она четыре раза рожала детей, но двое вскоре умерли, растила Наталия Ивановна только двух сынков. «До войны я не вспоминала о Боге», — говорила Наталия Ивановна. Но муж не вернулся с фронта, младший сын умер. Оставшись с одним мальчиком, Наталия Ивановна решила переехать в Москву, где у нее были родные. Имея только начальное образование, она устроилась работать на фабрику, в «Химчистку», и опять была далека от религии, пока не позвонили ей из больницы: «Сын Ваш в тяжелом состоянии, упал на уроке физкультуры, ушиб голову». Он скончался через два часа на руках матери. После этой беды последовала другая: сама Наталия Ивановна упала с лестницы на фабрике, сломала ногу.
И вот, только лишившись семьи и здоровья, Наталия Ивановна задумалась над жизнью: к чему она ее вела? Что ждет ее дальше? Муж — в числе отдавших жизнь свою за Родину. Господь примет его, как исполнившего заповедь Божию о любви к ближнему. Четверо детей умерли в детстве, стало быть, и они унаследуют, как еще безгрешные, Небесное Царство. Тогда и ей самой надлежит встать на путь, ведущий в вечную жизнь. И Наталия Ивановна пришла в храм, чтобы остаток дней своих служить Богу. Она посещала все службы, вязала для детей отца Владимира. А когда услышала, что у батюшки в семье больной младенец, то решила: руки у меня есть, я могу его пеленать, кормить из бутылочки. Итак, Феденьке Бог послал няньку. Ну, и сильный же, настойчивый характер был у Наталии Ивановны! Мамочка моя говорила: «Ей бы министром быть, если б образование имела!». Во все дела она вникала, давала советы, батюшку уважала, а Федюшку и детей — всех нас любила без памяти! Часов в шесть утра она приходила ко мне в детскую, забирала к себе Федю со словами: «Поспи, моя дорогая, пока дети спят, ведь ты всю ночь не спавши». — «Нет, я спала», — говорю я. А Наталия Ивановна свое: «Знаю я, знаю… Не рассказывай мне. У меня были дети, я знаю, какой сон с грудничком, знаю…». И унесет от меня крошку моего, а я и на самом деле еще часик посплю.