Под ледяным блоком
Шрифт:
– Так ты едешь? – Анатоль терял терпение, желая поздравить витающего в облаках друга.
Всемогущие маги, как Алва старался ради того, чтобы сейчас увидеть свою фамилию, на карту было поставлено слишком много и дать маху он не имел права. Но… «Арригориага Алва, 5 курс» – гласил кошачий глаз. Что ж, теперь можно забыть о всех тревогах, о страхе подвести отца. Потому что все закончилось.
Он развернулся, ухмыльнулся задорно и ответил:
– Еду. А что, кто-то сомневался?
Можно позволить себе нахальство, даже когда рядом стоит верный старый друг, который столько сил принес в жертву этому листку с перечнем фамилий, которого будил среди ночи, не в силах самостоятельно справиться с паникой, возникавшей при мысли, что в сданной на зачет
– Да кто бы сомневался, Алва. Если уж тебя не взять, то кому тогда вообще ехать, мне что ли?
– Да глупости это все, – поддержал ироничный тон беседы Алва, – что ты там вообще понимаешь в этой межкультурной и межрасовой магии? Ты ведь и не интересовался ей никогда!
– Абсолютно не интересовался. Вот еще я всякими глупостями заниматься буду.
Так, переругиваясь в шутку, они пошли в сторону общежитий. Алве предстоял ряд важнейших дел, и все их нужно было выполнить совершенно срочно. Написать отцу, о том, что его сын вовсе не бездарь, а едет на фестиваль, в первое серьезное заграничное путешествие совершенно самостоятельно. Предвкушая это путешествие, сделать запись в личном дневнике. Начать собирать вещи. Отъезд, правда, только через два дня, но можно же начать уже сейчас. И неважно, что вещей не так и много, главное в сборах – это сами сборы, когда ощущаешь себя словно между двумя мирами. Еще не там, но уже и не здесь, словно моряк, увидевший с мачты линию берега и на мгновение ощутивший под ногами фантомную пока еще землю.
А вот письмо домой, в Испанию, в Страну Басков, с новостью о том, куда он едет, должно быть исключительно вежливым, строгим и ни единым словом не выдавать того жгучего, будоражащего восторга, который кипел в нем огненным фейерверком. Он взрослый серьезный человек. Ему целых семнадцать лет, он вырос и на него можно положиться.
Сев за письменный стол и отложив в стороны разноцветные ручки, которые он было схватил, чтобы начать писать дневник, он неожиданно изменил намерения, пододвинул к себе чернильницу, заправил перьевую ручку и решил в начале написать письмо домой.
Вообще-то он много раз представлял себе, как сообщит отцу, что его выбрали как представителя школы на магическом фестивале, и что он почти дипломат, представляющий свою страну за рубежом. Но никогда не допускал, что так может случиться на самом деле. И вот так случилось, и он сидит, подперев рукой голову, ерошит волосы на макушке, там, где они отросли и вьются как хотят, и смотрит, застыв, на белый лист перед собой. «Алва, я на тебя надеюсь», – писал отец в последнем письме. «Ребенок, ты там держись, скоро уже домой», – написала мать.
Точнее, мачеха. Своей матери он почти не помнил. А может быть, не помнил вообще. Те смутные картинки, что всплывали перед внутренним взором при упоминании ее имени, скорее всего были лишь иллюстрациями, созданными на основе воспоминаний отца, которыми тот делился скупо и под редкое настроение.
Алва часто думал, насколько сильно отец любил его мать, что ради женитьбы пошел на полный разрыв со своей семьей, придерживающейся более чем скептических взглядов на брак между магами и людьми из Оставленного мира. В Новый мир, пропитанный чуждой ей магией, она пошла с доверчивой улыбкой, передала ее сыну и скоротечно умерла от какой-то бессмысленной лихорадки, когда Алве едва минуло два года. В семье Арригориага, испокон веков гордившейся тем, что ее представляли лишь сильнейшие из Нового мира, рождение ребенка с характером матери стало лишь еще одним подтверждением, что точка невозврата пройдена и возвращению блудного сына Пейо Арригориаги, пусть даже теперь и вдовца с маленьким Алвой на руках, никто рад не будет.
Впрочем, упрямый Пейо возвращаться и не собирался. Все три недолгих года брака он с истинно баскским упорством занимался наукой, а овдовев, сосредоточился на том, чтобы продолжать свои исследования в области магических врожденных способностей и растить сына.
Сын проявил свой природный дар, связанный со стихией огня, достаточно рано для того, чтобы им можно было гордиться, но дар этот ничего, кроме проблем ребенку не сулил. Ярый законник Пейо поспешил поставить сына-огнемага на учет в местном отделении КДО – Комиссии по делам огнемагии, занимающейся учетом всех рождающихся с этим даром волшебников и контролем над соблюдением запрета на лишнее его проявление.
После этого окружающие стали смотреть на отца и сына с явственной толикой жалости: огненный потенциал у ребенка приличный, но толка в нем ровно столько же, как если бы его не было вовсе. Выдай Алва хоть искорку, и сотрудники КДО в форменных мантиях с фиолетовой полосой мгновенно пришли бы по его душу.
Стоит оговориться, что к огнемагам не везде относились настолько строго. К примеру, была благополучная Италия, полыхающая денно и ночно, но никакого КДО там не было отродясь, а перед органами власти огнемаги представали только в случае серьезного причинения вреда здоровью или имуществу в результате выброса огня. Но в Испанском Королевстве запреты вокруг огнемагии становились с каждым годом все сильнее и суровее, и ко времени постановки маленького Алвы на учёт в Комиссию, в обществе все чаще стали звучать предложения вообще не указывать в документах огнемагию как магический дар. Её предлагали обозначать как «Сверхспособность, которая не может быть проявлена», «Пустая способность», наконец просто прочерк в графе «Дар». Прочерк был соблазном, обещающим окончательное забвение огнемагии и от того, чтобы ему поддаться, правительство удерживало только привычное опасение выпустить теоретически склонных к бунтам и самоуправству огнемагов из поля зрения.
Пейо не разделял общего мнения насчёт опасности или бесполезности способностей сына. По его крепкому убеждению, любая сверхспособность, при неумении с ней обращаться, таила в себе определённую опасность для обладающего ею мага и для общества в целом. Признавая сложности, доставляемые внутренним огнём при полном его не использовании, он не заставлял сына окончательно подавлять свой дар. Вместо этого Арригориага-старший разработал перечень очень жестких правил, касающихся обращения с огнем, по которым Алва и жил, сколько себя помнил. Показывать огонь нельзя, это опасно. Играть с ним можно, но только в присутствии кого-то из семьи, куда входили сам отец, няня, а потом мачеха. Самому, первым рассказывать о своем даре нельзя, привлекать к себе внимание некрасиво, но, ежели спросят, отвечать нужно правду, ничего постыдного в ней нет. Его способность опаснее остальных, надо оберегать себя и окружающих.
Приучить сына соблюдать правила оказалось легче, чем вторую жену. Мария Анхелес была полной противоположностью матери Алвы. Активная, с живым, охочим до всего нового умом и волевым характером, закаленным преподаванием физкультуры в обычной мадридской школе по ту сторону магического мира, она упорно отказывалась воспринимать магию как нечто серьезное. Магия ее не пугала, как бывало со многими людьми из Оставленного мира, а, скорее, смешила. На брачной церемонии она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос при немногочисленных гостях.
Брак оказался крепким. Мария Анхелес любила своего мужа, может быть, не самой романтичной, но искренней, уважительной любовью. Научной ценности его работ, посвященных назревшим проблемам магического образования в области многочисленных магических способностей, она в полной мере оценить не могла, но всецело доверяла мужу и гордилась его успехами.
Общий язык с пасынком нашелся сам собой. Открытый, доверчивый Алва потянулся к ней сам, первым, и вскоре они стали неразлучны. Видя, с какой благодарностью ребенок жадно впитывает то тепло и заботу, которыми она старалась его окружить, Мария Анхелес лишний раз убеждалась, что особого различия между двумя мирами нет, и ребенок, лишившийся матери, в любом мире будет чувствовать утрату одинаково.