Под Луной
Шрифт:
– Ну, вот, когда согласится, тогда и называй…
От встречи с Фишманом остался неприятный осадок. Не так следовало им встретиться, совсем не так. Но делать-то что? Что, мать их, прикажете делать, если время уходит, а земля уже едва не горит под ногами? Не дай бог, зазеваться! Тогда лучше бы и вовсе не начинать…
Он долго оттягивал этот визит. Сколько мог, хотя прекрасно понимал, что, в конечном счете, дело не в стародавних чувствах или интеллигентской щепетильности, а в том, что "дело требует".
И сейчас, стоя в подворотне перед ее домом, в последний раз проверил себя: не блажит ли? И, если нет, имеет ли право? Получалось, не блажит. Будрайтис собрал в свое время достаточно "информации к размышлению" – целое досье. Оставалось только прочесть его внимательно, вспомнить, что и как происходило тогда на Украине, и придти к очевидным выводам. Кравцов к ним, как минимум, три раза пришел. Все проверял себя и перепроверял. Но факты, как говорится, упрямая вещь. А что касается права, то тут, кто смел тот и съел, и он в своей борьбе за Коммуну ничем не хуже Ульянова-Ленина или еще кого.
Макс пыхнул трубкой, и в этот момент дверь во флигель отворилась, и Маруся сама вышла к нему. А то, что не случайно, а именно к нему, и к бабке не ходи! Вышла, посмотрела в тень подворотни, словно могла найти там, в полумраке, его, Кравцова, взгляд, да и пошла. Медленно, уверенно. К нему.
– А я все думала, придешь, не придешь. Пришел.
– Здравствуй, Маруся! – Макс успокоился сразу вдруг, как будто и не волновался совсем. – Страшно рад видеть тебя живой.
– Здравствуй, Максимушка! – конечно, возраст и жизненные невзгоды изменили ее лицо, но не настолько, чтобы не узнать. Кравцов любил ее когда-то, и от той любви отказываться не собирался.
– В двадцатом, весной, один человек сказал мне, что тебя больше нет…
– Ну, так меня, вроде как, и не было. Почти год без памяти, вполне себе смерть.
– Да, пожалуй… Может быть, я тебя у бога и отмолила. Знаешь ведь, молитвы грешников ему прямо в уши идут.
– Ты, и отмолила? – удивился Кравцов.
– А что тебя смущает? – чуть повела плечом Мария. – Что я идейная анархистка пошла в церковь и поставила свечку? Пошла, Макс. И свечку поставила, и на колени встала… И вот он ты, стоишь передо мной. А говорят, бога нет.
– А я напился, – сказал тогда Макс. – Услышал про Севастополь и напился. Три дня из запоя не выходил. Первый и, надеюсь, последний раз в жизни.
– Объяснились, – кивнула женщина. – Переходи к делу. Сдашь?
– Тебя? – удивился Кравцов. – Да ни за какие коврижки! Ты что совсем спятила?! Я бы тебя не сдал даже если бы было за что. А ту липу, что наши в Киеве фабриковали, пусть сами и едят.
– Спасибо, Макс, – ее глаза были сухими, но Кравцов знал, чего ей стоят эти слова. – Меня предали почти все… Ты – нет.
– Это не достоинство.
– Как знать, – чуть дернула губой женщина. – Времена нынче не те, волки в поле лютуют…
– Я не волк, и ты не волчица, – Макс пытался сейчас вспомнить ту, прежнюю, парижскую Марусю. И не мог. Образ ушел, вытесненный другим. Жизнь есть жизнь, и никуда от этого не уйдешь. – Скажешь, "нет", я не обижусь. Настаивать не стану. Уйду и никогда не вернусь.
– Я опасный спутник.
– Знаю.
– Куда зовешь?
– В Коммуну.
– Сладко поешь, Макс. Но это будет большевистская Коммуна, ведь так?
– А никакой другой в нынешней Росси быть не может. Да и раньше… Максимализм хорош, когда подкреплен реальной силой, а ее ни у вас, ни у нас никогда не было. До раскола, возможно… Но ты же понимаешь, где Керенский с Савинковым и где мы с Яшей Фишманом. Одно слово, что и те, и те – эсеры. Но ведь и у эсдеков то же самое. Плеханов, Валентинов, Мартов и… наши – Троцкий с Ульяновым. В одну телегу впрячь не можно…
– Опасные вещи говоришь, Кравцов! Жить надоело?
– С тобой можно.
– Со мной… Что тебе известно?
– Я полагаю, что идея исходила от Свердлова и Прошьяна. Ошибаюсь?
– Нет. – Покачала головой Никифорова. – Не совсем. Идею, насколько я знаю, подал Саша Гольдберг. Ге. Он был…
– Я помню Ге. Его убили в Пятигорске, кажется, – Кравцов не помнил лица этого анархиста-коммуниста. Помнил имя.
– Он обратился к Прошьяну, а тот привел его к Якову.
– Заговор гривенника с полтинником.
– Ну, не скажи! – возразила Мария. – Они друг друга давно знали, уважали, а момент был острый. Ты же помнишь, никто не мог поверить в такую удачу: победили, ну, надо же! А кольцо фронтов все туже.
– Ну, я где-то так и предполагал. А почему ты?
– Нестор настоял.
– У Махно, возможно, на то свои резоны были… И вот все главные персонажи перешли в мир иной… – Макс выбил трубку, постучав чашечкой о камень стены, и достал кисет. – Хочешь?
– Не надо. У меня свои есть. – Мария полезла куда-то за ворот кацавейки и достала пачку папирос. Папиросы были из новых, нэпманские.
– Богато живешь, – усмехнулся Кравцов и начал набивать трубку.
– Богато живут те товарищи, что паек от власти имеют.
– Так и ты будешь иметь…
– Маруся Никифорова? Бандитка и атаманша? Побойся бога, Кравцов!
– Нет, – покачал он головой в ответ. – Маруся повешена деникинской контрразведкой в Севастополе. И точка. Умерла, так умерла, ее возвращать – резона нет. У тебя другое имя имеется?
– Ольга Викентьевна Гаврилова.
– Документы?
– Чистые.
– Может быть, ты и в партии состоишь?
– Да, с декабря восемнадцатого. Я, Макс, инвалид. Контузия, припадки, на ногу хромаю…