Под Луной

Мах Макс

Кравцов вдохнул полной грудью по-ночному прохладный, но уже не холодный и удивительно пахучий воздух середины апреля и хотел было закурить, но поймал краем глаза блик света за плотно зашторенными окнами на третьем этаже – справа от парадного – и курить передумал. Снимать с предохранителя тяжеловатый, но надежный и мощный "Люгер" P-08, который Макс всегда брал в поездки, он тоже не стал. Предполагались три вероятных сценария развития событий, и ни один из них не подразумевал использования оружия. Правда, в третьем случае – предпочтительнее было, не откладывая, вернуться в управление, однако Кравцов склонялся к первому – самому драматическому – сценарию. Он кивнул Гудкову, поздоровался с "консьержем" и, плюнув на скрипучий и громыхающий "электрический лифт" фирмы "Сименс и Гальске", поднялся на третий этаж по лестнице. Следует заметить,

что путем неуклонных и упорных тренировок Кравцов практически полностью восстановил свое разрушенное кутеповским снарядом здоровье. Иногда его посещали тяжелые головные боли, о чем он, однако, не распространялся, так же как молчал благоразумно и о некоторых других "неврологических симптомах". Но что касается физической формы, таким здоровым, как сейчас Кравцов не был, пожалуй, и в молодости. Впрочем, тогда он не был еще "командармом" и у него не было молодой жены.

Несмотря на быстрый шаг и крутые ступени, дыхание не сбилось, но сердце "пританцовывало" предательски, и с этим ничего не поделаешь. Кравцов отпер замок, не слишком заботясь, о сохранении бесшумности, и вошел в прихожую-коридор. Квартира, которую он получил через управделами РВСР, была по нынешним временам непозволительно роскошной – очевидный пример компромисса "правоверных" и "реалистов" в ЦК – большой и к тому же только что отремонтированной, приятно пахнущей не выветрившимися еще ароматами свежей краски, побелки, клейстера и древесной стружкой. Однако утром, точнее, в седьмом часу, когда Макс "убыл к месту прохождения службы", квартира эта была практически пуста, лишенная какой бы то ни было мебели и уж тем более всех тех вещей, что создают хотя бы минимальные комфорт и уют. Сейчас же справа от входной двери возвышался массивный дубовый шкаф, трехстворчатый, с ростовым зеркалом, врезанным как раз посередине. Паркетный пол устилала темно-зеленая ковровая дорожка с приятным неброским орнаментом. И все это великолепие, включая и оленьи рога, укрепленные на стене слева от входной двери – эдакая импровизированная вешалка для шляп и фуражек – и портрет хозяйки дома кисти Юрия Анненкова около двустворчатой двери в гостиную, освещалось отнюдь не "лампочкой Ильича", свисавшей еще утром с потолка на витом электрическом шнуре в матерчатой изоляции, а вполне симпатичной люстрой под шелковым абажуром, приемлемой и в "мирное", то есть довоенное еще, дореволюционное время. Рога были знакомые, обшученные во всех формах – от куртуазно-манерной в исполнении петроградского имажиниста Эрлиха до матерно-скабрезной частушки, сочиненной как-то между делом Володей Маяковским – но правда заключалась в том, что оленя завалил на охоте в двадцать третьем сам Кравцов. По всему выходило, что рога, и впрямь, его собственные, то есть, личные. А портрет… Его появлением Макс обязан был нынешней подруге Маяковского Лиле Брик. Впрочем, это совсем другая история, к нынешним событиям имевшая лишь исключительно косвенное отношение. Другое дело, что ничего этого – ни шкафа, ни портрета – утром здесь еще не было. Даже ящик, в котором были упакованы "Кравцовские рога" и Аненковская "Женщина в черной блузе", находился тогда на хранении в одном из пакгаузов Николаевского, то есть, теперь уже Октябрьского вокзала.

– Тэкс…

За белыми створками дверей обозначилось хаотическое и неразборчивое движение.

"Средства для сокрытия боевых приготовлений, – не без улыбки отметил Макс, – предпринимаются отчаянные. Но избежать раскрытия своих намерений в виду неприятеля не представляется возможным".

Фразы сами собой складывались военно-казенные, но отнюдь не бессмысленные. По существу, так все там, за дверью, и происходило.

Кравцов пересек прихожую, толкнул створки двери и остановился на пороге. Гостиная, девятнадцать часов назад являвшаяся таковой лишь по названию, преобразилась. Незнакомая, но определенно со вкусом подобранная мебель красного дерева: величественный, словно готический собор, буфет, стол и стулья, обитый гобеленовой тканью диван, пустая за неимением хрусталя и фарфора горка… Несколько хорошо известных Максу картин и рисунков, развешанных со смыслом, а не лишь бы как… Настенные часы с механизмом фирмы Павел Буре в темном футляре резного дерева – подарок Тухачевского… Но центром композиции являлся, несомненно, круглый стол, накрытый на двоих. Застеленный темно-красной скатертью стол, освещенный теплым, чуть окрашенным в розовые тона светом, льющимся из-под шелкового – персиковый, абрикосовый, розовый? –

абажура, пирамидальная бутылка шустовского коньяка, две рюмки, две тарелки, корзинка с нарезанным хлебом, какие-то посудинки с едой… И женщина в темном платье, подчеркивающем изумительную фигуру. Она встала ему навстречу, шерстяная шаль соскользнула с плеч…

– Не нравится? Осуждаешь? – взметнулись вверх золотистые брови. – Считаешь, разложенка?

Быстрые слова, прерывистое дыхание.

– Окстись, Реш! Что за глупости! – Макс стремительно преодолел разделяющее их пространство – жена даже стол обогнуть не успела – и, перехватив ее на полпути, заключил в объятия.

Обнял, прижал к груди, чувствуя, как убыстряется ритм сердца. Вдохнул, чуть наклонив голову, запах волос. Задохнулся и, резко отстранив, жадно поцеловал в губы, понимая, что если сейчас же этого не сделает, умрет на месте…

– Ну, и что это за метаморфоза? – спросил он через минуту, остановленный "на скаку" властной решительностью женщины.

– Ну, будет, будет! – сказала она, выскальзывая из его объятий, отступая от напора страсти, своей и Макса. – Не сейчас! Точно, точно тебе говорю: пока не поешь, сладкого не получишь!

Улыбка… а улыбки у Рашель выходили порой такие, что Кравцова только от них одних в жар бросало. Взгляд… Взгляды, впрочем, у нее получались ничуть не хуже. Вздох…

– Ох, господи! А еще красный командир и большевик!

– Командарм и член ЦК! – хохотнул он, начиная отходить от приступа страсти.

– Уже нет! – рассмеялась в ответ она. – Из ЦК тебя, мон шер, опять поперли, и с округа сняли. Так что, максимум, бывший командарм и член ЦК.

– Ты такими вещами не шути, – усмехнулся в ответ Кравцов, оправляя рубаху под ремнем. – Люди, между прочим, в таких ситуациях самоубиваются выстрелом из нагана в висок… Или в рот, – добавил он, поразмыслив мгновение над технологией самоубийства и припомнив по ходу дела пару известных ему лично случаев.

– Ну, да! – всплеснула она руками. Запястья у нее были тонкие, ладони узкие, пальцы – длинные. – Член Реввоенсовета, начальник Управления…

– Вот видишь, – Макс покачал головой и сел на стул. – А говорила, турнули, вышибли… Сама себе противоречишь!

Рашель смутилась и, чтобы не отвечать, принялась накладывать в тарелку винегрет – и когда она все успела? – и холодное мясо, нарезанное ломтями.

– Горчица, вот… – сказала она, пододвигая к Максу горчичницу, которой у них еще сегодня утром не было и в помине.

Тогда Кравцов и задал свой вопрос.

– Ну, и что это за метаморфоза? – спросил он, беря в руки бутылку, на этикетке которой красовался легко узнаваемый Шустовский колокол.

"Финьшампань Отборный", – прочел Макс. – Однако!"

– Откуда все это великолепие? – уточил он, обводя свободной рукой стол и комнату.

– Это ты еще нашей спальни не видел… Карельская береза, вот!

– Сегодня с утра, – Макс постарался, чтобы голос звучал ровно и рука, разливающая коньяк по рюмкам не дрогнула ненароком. – У меня была партийная жена. Женщина красивая, можно сказать, фигуристая, но при том преданный идеалам революции боец. Кремень и сталь, одним словом. Краюха хлеба, селедка, самогон под махорочку, кожан и маузер… И вдруг! Я в недоумении, товарищ Кайдановская…

– Кравцова! – поправила его Рашель.

– Кравцова, – согласился он не без удовольствия. – Это что-то меняет?

– Меняет, – победно улыбнулась Рашель. – Сотруднику Орготдела ЦК Кайдановской, Макс, положена в лучшем случае комната в коммуналке или общежитии. А вот товарищу Кравцову, который числится номенклатурой ЦК…

– Вот оно как, – кивнул Кравцов, начиная прикидывать, кто бы это мог быть такой шустрый и щедрый. – И кто же это совершил для нас с тобой такой великий подвиг предприимчивости?

– Заместитель Фрунзе. Григорий Иванович сказал, что вы старые друзья, разве нет?

"А разве, да?"

– Значит, Григорий Иванович?

– Да… Что-то не так? Я… – она явно смутилась под его взглядом и задумалась, видно, над тем, все ли товарищи нам настоящие товарищи? – Ты прости меня, Макс, – сказала она через мгновение (краска выступила на щеках, так что зардели высокие скулы, затрепетали тонкие до прозрачности крылья носа, распахнулись во всю ширь огромные золотистые глаза). – Я дура! Вот же, дура! Бес попутал. Я думала это можно теперь. Вон все… И Молотовы, и Серебряковы, а здесь, в Москве, так и вовсе, кажется, все без исключения. И Котовский… Он же из Одессы, свой. Сказал…