Под Луной
Шрифт:
"А кто нам мешает купить кофе? – подумал мимоходом Кравцов. – Кофе нынче свободно продается, да и стоит, наверное, не дороже денег. Вполне можно себе позволить…"
– Яков Фишман мой старый друг. Мы были вместе в эмиграции. А теперь он служит в моем управлении, – объяснил Макс, прожевав наконец пересушенную перловку и стоически зачерпывая следующую ложку. – Ах, да! Это тот тип, что изготовил для Якова Григорьевича Блюмкина бомбу, чтобы грохнуть посла Мирбаха.
– Ох!
– Да, нет, – покачал головой Кравцов. – Нормальный мужик. Не дерется, не кусается.
"За маму…" – и он снова набил рот кашей.
– Ой, а знаешь, кого я вчера видела?
– Господи, Реш! Ты же в ЦК работаешь, там все бывают!
– Не угадал, он – не все!
– Ну, не знаю! – с усилием проглотив кашу, возразил Кравцов. – Я вот позавчера заезжал к Бубнову, так, представь себе, встретил Николая Александровича Морозова, а старик, между прочим, еще в организации "чайковцев" состоял!
– А у нас, в Отделе Культуры был Ромка Якобсон! Вот!
– Вах!
Ну, что ж, сюрприз, так сюрприз. Романа Осиповича знал и тот, другой, Кравцов из далекого завтра. Зачем-то ему были интересны лингвистические работы будущего профессора и лауреата. А вот нынешний Кравцов помнил Рому Якобсона еще по двадцать первому году, когда агент "Умник" доставил в Региступр из Праги, где работал в миссии Красного Креста, крайне важную информацию о военных приготовлениях Чешской республики.
– По делам или как? – спросил он, неудержимо "проваливаясь" в не такое уж далекое прошлое, потому что где Якобсон, там и Маяковский. А где Володя, там и Лиля. И двадцать третий год, разумеется и… да, это было интересное время.
С Маяковским его познакомил Якобсон. Представил мимолетно в какой-то нэпманской рюмочной и уехал в Прагу. Но тогда не срослось. Возможно, потому что Маяковского мало интересовали военные мужчины, которых в Москве двадцать второго – в определенных кругах, разумеется, – было более чем достаточно. Но в январе двадцать третьего, когда в кафе "Эксельсиор"- они зашли туда отметить какой-то пустяк, кажется, брошюру, написанную Реш, – Генрих Эйхе окликнул знакомых по Чите поэтов, все случилось по-другому. Там были, если память не изменяет, Николай Асеев и еще один Николай – Чужак, – с которым, как тут же выяснилось, Кравцов встречался в одиннадцатом или двенадцатом году в Женеве. И еще с ними выпивал Маяковский… Он показался тогда Максу уставшим и каким-то пришибленным. В общем, "не таким". Не громким, без блеска в глазах. И даже размерами, вроде бы, убыл. Они ведь с Максом были практически одного роста, но все равно, при прошлых встречах – за прошедшее время их странным образом набралось уже несколько – поэт производил впечатление "огромного мужика". Ну, так вот, в этот раз он таким большим уже не казался.
А потом Маяковский поднялся нехотя из-за стола, почти по-хамски демонстрируя нежелание знакомиться, здороваться, вообще что-нибудь делать для окружающих неблагодарных сапиенсов. Встал, оглянулся, поднял руку для вялого – через "не могу" – приветствия, увидел Рашель, и… Он буквально расцвел вдруг, наполнился жизнью, засверкал, увеличился в размерах.
"Убью". – Решил Кравцов, наблюдая происходившую прямо на его глазах метаморфозу.
"Нет, – подумал он через мгновенье. – Нет, зачем? Если она предпочтет такое… э… не мне ее судить. Но сломать "красавцу" ноги, одну или две, а заодно и руки, обе, будет вполне по-мужски, ведь так?"
Однако, к счастью, никакого ущерба русской литературе не случилось. Владимир Владимирович, видит бог, испортил Кравцову настроение на добрых две недели и крови выпил пуд. Он все время шатался рядом, объявляясь в самое неподходящее время в самых неожиданных местах. Он атаковал. Давил. Пытался "сломать" Реш, подавив ее своим буйволиным напором, своим маниакальным упорством, своей – с истериками и пьяным бредом – любовью, похожей на отравление опиатами. Временами, Максу становилось неловко и стыдно за великого – без дураков – поэта, а в другие моменты хотелось применить к футуристу что-нибудь эдакое, "кубистическое" и чтобы побольнее. Но однажды – дело происходило на их с Реш квартире в меблированных комнатах "Петергоф", что на углу Воздвиженки и Моховой – он услышал разговор Маяковского с Рашель в соседней комнате и успокоился.
– Убери руки! – это был голос Реш, холодный, словно сталь казачьей шашки. И звучал ее злой шепот, как шелест клинка, рассекающего воздух. – Руки убери! Я тебе кто? Потаскушка твоя, Лилька?
В ответ какое-то бульканье горловое, то ли рыдания, то ли придушенные вопли. Кравцов даже испугался, не натворил бы гений беды, но в следующее мгновение снова услышал голос Рашель.
– Это наган. – Сказала она. – И он у меня не для красоты, а для дела. Меня сам товарищ командарм Кравцов стрелять учил! Еще раз подойдешь ближе, чем на три метра, отстрелю яйца. Дотронешься, вообще, на х-й, убью! Все понял? Пшел вон! И чтобы о любви больше не слышала, я женщина замужняя – мне нельзя!
Кравцов, услышав эту тираду, улыбнулся и ощутил, как тяжесть уходит из сердца. Ведь, как ни крути, а он был всего лишь какой-то Кравцов, а Володя – великий поэт, и женщины буквально сходили от него с ума. Впрочем, не все.
Генрих тогда же рассказал Максу кое-что об отношениях Маяковского с необычайно витальной и полной откровенного полового вызова женой довольно известного литературного критика Осипа Брика. То есть, известным тот был, разумеется, в определенных кругах, но так сказал Эйхе, да и Кравцов что-то такое вроде бы помнил из своего будущего-прошлого. Дамочка эта крутила Владимиром, как хотела, притом, что он ей тоже то и дело изменял. Но, отгуляв очередной скоропалительный роман, поэт, как привороженный возвращался к своей Лилечке, у которой, и кроме Оси – а своего мужа она, что характерно, продолжала все это время любить или, во всяком случае, желать, – случались разнообразные увлечения. И вот когда она влюблялась в кого-то ещё, для Маяковского начинались совсем уже тяжелые времена. Ему и так было совсем непросто делить любимую женщину с кем-то еще. Но Осип хотя бы официальный муж… А если появлялся кто-то на стороне? Это, к слову, тоже сильно озадачило Кравцова. Нет, гулящих баб он на своем веку повстречал немало, и не склонен был их даже осуждать. В этом смысле, он, как революционер, выступал за полное равенство полов. Но обычно женщины такого сорта выглядели эффектно, или уж дело происходило в какой-нибудь совсем дальней, богом и людьми забытой деревне, где всех нормальных мужиков на войне поубивало, а бабы не народились. Однако Кравцову Лиля Брик красавицей не показалась. Ни с первого взгляда, ни со второго, ни после долгого знакомства. Внешность вполне заурядная, но Эйхе прав: она буквально излучала желание. Сила пола, как выражались в эту эпоху, развита была в ней неимоверно, и Макс согласился, увидев ее в первый же раз, что немного найдется подходящего возраста мужиков, что способны устоять против эдаких чар. Ее колдовство было природное, безошибочное, и действовало наверняка.
Очередной жертвой Лили – или, лучше сказать, очередным избранником – оказался ни кто иной, как сам товарищ Краснощеков. Александра Михайловича Кравцов знал лично. Познакомились в двадцать втором, весной, когда бывший глава ДВР еще работал заместителем наркома финансов. И надо сказать, что даже на фоне весьма нерядовых людей, из которых состояла московская элита той поры, Краснощеков выделялся своим недюжинным интеллектом и невероятной биографией. Анархист, выпускник факультета права и экономики Чикагского университета, автор научных трудов по экономике и борец за права американских трудящихся, он пережил годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке, то, митингуя и заседая во всевозможных "советах" и "Дальбюро ЦК", то, уходя в подполье, воюя с интервентами и белогвардейцами, балансируя в прямом смысле этого слова на лезвии ножа и несколько раз избежав расстрела, исключительно благодаря счастливой случайности. В ДВР его обожали и боялись. Сволочи строчили на него доносы в Москву, и, судя по всему, было за что. Он работал с эсерами и меньшевиками. У него в Чите и анархисты заседали в правительстве даже после того, как их "почикали" в России. Футуристы издавали журнал, вокруг которого собирались такие люди как Давид Бурлюк и Николай Асеев, а военным министром ДВР служил Генрих Эйхе, поддерживавший Краснощекова до самого конца, пока его самого не сократили.
Первым убрали с Дальнего Востока Эйхе. Сменили командные кадры армии, лишили "диктатора" поддержки вооруженной силы. Потом вызвали в Москву самого. Александр Михайлович уже приезжал в двадцатом, приехал и в двадцать первом. Тут его с должности и попросили, объяснив, что так лучше для партии. А Краснощеков с лета семнадцатого являлся большевиком – если и не по убеждениям, то хотя бы формально, – и отказаться не смог. Да и как тут откажешься, если ты один и за тридевять земель от своей столицы. Но и разбрасываться такими кадрами не резон. Ленин так тогда и сказал, да и Троцкий знал и ценил Александра Михайловича еще по работе в Америке. Так Краснощеков стал замнаркома, но долго в Совнаркоме не продержался. И там достали. Пришлось уходить в Промбанк СССР, который он сам и создал, и возглавил.
Высокий, сильный и яркий, зрелый, состоявшийся мужик, свободно говоривший и писавший на пяти или шести языках, он легко очаровывал женщин, тем более что был хорош собой и умел галантно ухаживать. Так что влюбленность Лили объяснить было несложно – она называла его "Второй большой" – труднее понять, что нашел в ней он. Но роман получился знатный, о нем, как позже поведала Кравцову жена, судачила вся Москва. И становилось понятно, отчего Маяковский выглядел тогда, при их встрече в кафе, таким несчастным.