Под Луной
Шрифт:
"Златопольский и Эняков… Один в Стамбуле, а второй в делегации. Крайне любопытно".
– Ну, я на этом и построила разговор, – выдохнула папиросный дым Маруся. – Предположила, что было там нечто. Так и оказалось. Эняков в начале революции вроде бы примыкал к анархистам. Ну, это он так говорит. Я по разговору поняла, что он бандит. Грабил крымские имения. Потом работал в Советах, был каким-то даже комиссаром… Потом – следует предположить, что после того, как взяло в оборот ЧК – его послали вместе с Златопольским в Одессу. Задача была – организовать финансовую диверсию в тылу белых. Они скупали в одесских банках валюту на сотни миллионов рублей, вызвав этим сильнейшую инфляцию, но и деньги – настоящие, а не "бумажные", если вообще не фальшивые – деньги эти являлись реальной ценностью и были позже переданы в Москву. Но не все.
– Ну, естественно, – кивнул Кравцов. – "Галантерея" Энякова тоже ведь не на пустом месте построилась.
– Справедливо, – Маруся отодвинула стакан и посмотрела Максу в глаза. – Найди, Макс, Златопольского. Эняков утверждает, что "второй транш" переводился через Котовского.
– То есть, как? – встрепенулся Кравцов. – Почему Котовский?
– Вот и мне это странным показалось… А вдруг?
Лето двадцать пятого года выдалось жарким. Дышали зноем блекло-синие, выцветшие от беспощадного солнечного сияния небеса. Душная пыль сизыми облаками стояла над не мощеными дорогами, оседая на пожухлой зелени деревьев. Но горячим был не только воздух – хотя ртутный столбик термометра даже ночью не опускался ниже двадцати пяти градусов, – положение внутри страны и вокруг нее оставалось тревожным, и такие организации, как ОГПУ и Военконтроль, работали в невероятном напряжении. Многие отделы буквально перешли на казарменное положение, но легче не становилось. Работы было столько, что, как говорят на востоке, еще и после смерти на три дня останется. Однако не одними шпионами и диверсантами, саботажниками, бандитами и вредителями приходилось заниматься в эти дни Кравцову. Не только жулье всех мастей, взяточники и растратчики вызывали головную боль и бессонницу. На носу – едва ли не в буквальном смысле этого слова, имея в виду даты – была надвигающаяся, как девятый вал на знаменитом полотне Ивана Айвазовского, партконференция, и дискуссия по злободневным вопросам внутренней политики приобретала порой все черты потасовки с поножовщиной, если и не формальной войны. Впрочем, кому-кому, а Максу было очевидно: не случившееся в двадцать втором вполне может произойти в двадцать пятом, и тогда… Думать о расстрельных списках было крайне неприятно, еще меньше хотелось оказаться в них самому, с теми же Якиром или Лонгвой, к примеру. Поэтому – имелось у него для этого время или нет – Кравцов ловчил и изворачивался, но выкраивал время и на свои собственные многоходовки, которые чем дальше, тем больше казались ему полным безумием. Но и отступить он теперь не мог: на карту была поставлена не только его собственная жизнь, и даже не жизнь Реш, за которую он мог голыми руками порвать любого. На повестке дня стояли судьбы России и Революции, и, значит, отступить он просто не мог. И умереть не имел права… Даже умереть…
Бывает же такое! Судьба играет, или удача ложится в руку! Ты даже не знаешь еще, где и в чем твой выигрыш, а интуиция подсказывает: иди! И ты следуешь за "тенью отца Гамлета", и оказывается, что так и надо, даже если сначала было страшно или попросту неинтересно.
В половине третьего неожиданно позвонил Краснощеков. В последнее время виделись они редко. Оба люди занятые, да и круг знакомств Александра Михайловича был нынче таков, что Кравцов среди всех этих поэтов, художников и артистов начинал чувствовать себя неловко и неуверенно, что было для него, в принципе, нехарактерно. Рашель тоже стеснялась. Она, разумеется, позволяла себе теперь несколько больше, чем раньше, – "Как думаешь, не развращают ли нас все эти белые булки?" – да и возможности некоторые появились, ведь не последние люди в Республике. Но все равно, рядом с кем-нибудь вроде Зинаиды Райх или Тимоши Пешковой она чувствовала себя золушкой, хотя на взгляд Кравцова ни в чем не уступала ни одной из "писанных" московских красавиц. И, тем не менее, – и неважно, как часто удавалось увидеться, – дружба не прерывалась даже тогда, когда Краснощеков уезжал ненадолго торговым представителем в Берлин, и тогда, когда Макс отправился "маршировать" в треугольнике между Минском, Смоленском и Ленинградом. Взаимная симпатия не исчезла, просто у каждого из них своя, на особицу, жизнь – и у замнаркома иностранных дел Краснощекова, и у начальника Военконтроля Кравцова.
– Макс Давыдович! – сунулся в кабинет референт. – Вам из Госбанка звонят, из Правления.
– Ну, соедини, что ли, – пожал плечами Кравцов.
Что могло понадобиться от него совбанкирам, он не мог даже предположить. Впрочем, был бы человек, а дело для него всегда найдется.
– Кравцов слушает, – гаркнул он в трубку. Качество телефонной связи по-прежнему оставляло желать лучшего, и привычка орать в мембрану становилась неискоренимой.
– Макс Давыдович, дорогой! Ты там как, всех шпионов поймал, или чекистам кого-нибудь на развод оставил?
Ну, естественно! Краснощеков ведь с легкой руки Кравцова и при полной поддержке Троцкого, знавшего Александра Михайловича еще по совместной работе в САСШ, стал теперь, что называется, незаменимым человеком. Или другими словами, в каждой бочке затычка. Он состоял и в правлении Госбанка, и в коллегиях ВСНХ и Наркомата внешней торговли, и заместителем Чичерина являлся, и входил в совет директоров созданного когда-то им же самим Промбанка.
– Здравствуй, товарищ Краснощеков! – обрадовался Макс возможности отвлечься от работы, хотя бы и на пару минут. – Как жив? Здоров? Или опять, не дай бог, посадили?
– Нет, мне и одного раза за глаза хватит! – откликнулся Краснощеков. – Слушай! Дел невпроворот! Так что, я коротенько. Сегодня в восемь, на Грановского!
"Ах, да! – усмехнулся про себя Кравцов. – Саша, ведь, еще и профессор Московского университета".
– И без возражений! – продолжал наседать Александр Михайлович. – Лизка приехала, когда еще такой случай будет!
– Какая Лизка? – не понял занятый своими мыслями Кравцов.
– Лилина сестра из Парижа приехала.
– Ага! И… А кто будет-то? Может быть…
– Не может! – отрезал Краснощеков. – Народу будет немного. В основном, Володины и Лилины друзья, да вот еще Яша Блюмкин обещал зайти.
– А мы-то тебе зачем? – прямо спросил Макс.
– Володя попросил, – объяснил Краснощеков, знавший об общей нелюбви четы Кравцовых к московской богеме. – Уважает он тебя, Макс. Серьезно! А в Рашель по-прежнему влюблен. Платонически! – поспешил он развеять возможные недоразумения. – Хотя, сказать по правде, уж и не знаю, как ей это удалось! Он, по-моему, из тех, кому легче отдаться, чем объяснять, что не хочешь.
– Я знаю, – усмехнулся Кравцов. – Но Рашель умеет быть убедительна, когда хочет. А как у нее вышло с Владимиром Владимировичем, я тебе не скажу. Тайна личности. Ты же юрист, Александр Михайлович, должен знать. Pro domo sua, так сказать.
– Придете?
– А что с тобой делать?
Так и случилось, что, совершенно не планируя этого заранее, Кравцов оказался тем вечером в гостях у Краснощекова. Народу, и в самом деле, собралось немного: поэт Пастернак, Ольга Третьякова, Эйзенштейн, которых Макс едва знал – шапочное знакомство, никак не более – Маяковский с вечной папиросиной в углу рта, высокий, мощный, несколько отяжелевший с их последней встречи. Муж Лили Осип… Вот этого человека Кравцов не просто не понимал – ни как интеллигента, ни как мужика – ему был незнаком и чужд тот мир, каким представлялось внутреннее пространство этого неглупого и, кажется, вполне самодостаточного мужчины. Женя Соколова… Крепкая, белокожая, русоволосая и светлоглазая… Еще какие-то мужчины и женщины, болтавшие, покуривая и выпивая, о танцах, о фокстроте, о Кранахе – "А он-то здесь причем?" – и Тициане… Лиза Триоле, несмотря на разницу в возрасте необычайно похожая на сестру, еще одна женщина – юная красавица Анель Садукевич, про которую Макс так и не понял, чья она любовница: то ли Маяковского, то ли Брика. Не исключалось, впрочем, что девушка живет и вовсе с самим Краснощековым.
– Как думаешь, с кем она спит? – шепнула в ухо Рашель.
– Сложно сказать! – вздохнул в ответ Кравцов.
Сложность любовных многоугольников, постоянно возникавших в среде этих незаурядных людей, по-прежнему, – несмотря на многолетнее знакомство – приводила Макса в растерянность. Фантазии не хватало, творческой раскрепощенности или чего еще, но временами он даже испытывал в их присутствии чувство неловкости.
– Здравствуй, Макс! – Луэлла Краснощекова – высокая и красивая девочка не уехала с матерью в Америку, но, не ошиблась ли она, оставшись в революционной России с отцом? Ответить на этот вопрос со всей определенностью Кравцов не мог. Но, кажется, Лиля – при всей своей невероятной "раскованности" – относилась к девочке как к родной дочери. Так что, хотя бы заботой и вниманием Лу не обделили, а жизнь в Москве, да еще в кругу первого поэта эпохи, скучной не назовешь.
– Здравствуй, ребенок, – серьезно протянул девочке руку Макс. – Как в школе?
– У меня платье новое, – ответила Лу.
– Ну, и что? – поднял бровь Кравцов.
– Из Парижа! – выпалила Луэлла, испытывавшая, по-видимому, чувство неподдельного восторга.
– Это далеко от Жмеринки? – откровенно усмехнулся Макс, но девочка его, естественно, не поняла.
– Лили говорит, – она всех называла по имени и на "ты", даже отца, – что настоящую женщину отличают взгляд, – она "сделала глаза", – красивое белье и дорогие туфли!