Под маской араба
Шрифт:
— Думай, что говоришь! Или ты не слышишь по произношению, что я чужеземец? Мой отец — шейх Тахайев из рода Хенади, кочующего в Египте. И знать я не знаю наших врагов!
— Знаем мы этих египтян! — раздалось снова из темноты.
Я воздержался от ответа и продолжал ехать дальше. Когда наконец забрезжил дневной свет, я спросил, где же люди из оазиса Гиоф.
— Там дальше, — был ответ.
Кто-то из бедуинов показал мне концом копья за дюны и тогда только заметил я наше красно-зеленое знамя.
Теперь мы определенно держали путь на восток. Было тихо, только монотонные крики всадников — «Ханк! Ханк!» нарушали эту тишину. Прикрывшись ладонью от солнца, осматривали арабы пустыню, отыскивая, не едет ли где «глаз». Так называются здесь лазутчики: они должны принести точные сведения о расположении неприятельского лагеря. Однако кругом не видно было ни души. Тщетно я пытался обозреть наш караван на всем его протяжении. Подобно огромной лавине, безостановочно катилась вся эта масса по раскаленным пескам.
Огромная ящерица, взбежавшая на край утеса, была немедленно подхвачена копьем одного из бедуинов и вмиг очутилась в его сумке. Я почти гордился тем, что снова, несмотря на все мучения, мне удалось перетерпеть жажду до полудня, тогда как всякий новичок в пустыне каждые полтора часа нуждается в воде. Однако, полное изнеможение от адской жары все больше расслабляло меня; мне трудно было шевельнуть пальцем, и я едва держался в седле. День казался бесконечным. Уже потухли кроваво-красные тоны окружающего ландшафта, уже надвинулась темнота, а никаких приготовлений к ночлегу не делалось. Но вот, достигнув ложбины, вожак колонны дал знак остановиться. С лихорадочной поспешностью вытащили кожаные черпаки, налили в них воды из мехов, напоили лошадей и задали им корма, а моя «Любимица» получила порцию муки и фиников. Я же, прикорнув у ее огромного туловища, заснул, как убитый.
Какой-то сострадательный человек пинком ноги соизволил разбудить меня, давая тем знать, что пора ужинать. Наскоро постарался я запихать в себя возможно больше риса с тем, чтобы, не теряя времени, снова завалиться спать. На мою долю выпало около 4-х часов глубокого сна, тогда как отдых моих спутников ограничился всего лишь тремя часами.
«Гехайна разбили свой лагерь в двух днях езды отсюда», — услышал я на следующее утро. Узнав, что враг так близко, все пришли в радостное возбуждение. Бедных животных неустанно погоняли окриками и ударами. Утомление мое все возрастало. Я уже не мог бороться с жаждой и, еще не дождавшись полудня, развязал свои мехи. К счастью, я вспомнил о кусочке гуммиарабика, спрятанном на дне моей сумки. Жевание его несколько облегчило мучительную жажду. Вследствие жары меня все более и более одолевала непобедимая сонливость. За время нашего сегодняшнего перехода мы встретили на дороге целых 7 верблюжьих трупов с еще неповрежденной шкурой; дикие звери выели у них внутренности, и туши распространяли зловоние далеко вокруг. Так шли мы без остановок до полуночи, желая поскорее добраться до цели.
Но вот наступил и знаменательный день. Под действием пылающих лучей солнца количество запасенной воды сокращалось ежеминутно, меха больше не закрывались, и нужно было дрожать над каждой каплей этой тепловатой коричневой бурды. Время от времени шарил я рукой по скользкой шкуре и смачивал себе лицо. Глаза мои были воспалены и болели, несмотря на цинковую примочку, которую я прикладывал довольно часто. Жажда была настолько сильна, что совершенно заглушала чувство голода. Целые часы я ехал в каком-то забытье, очень близком к полуобморочному состоянию. У меня пропал интерес ко всему окружающему.
Лишь с наступлением сумерек, когда повеяло легкой прохладой, я вздохнул с облегчением. А люди все шли вперед. Через два часа после захода солнца авангард каравана достиг продолговатой впадины, шедшей вдоль гребня плоской дюны. Покуда шел спор, надо ли здесь устроить привал или нет, один из бедуинов, приложив руку к уху, концом копья указал куда-то на юг. Мы услышали смутный шум, похожий на конский храп. Он становился все громче и громче.
Теперь уже можно было разобрать приближающиеся голоса. Прямо на нас мчались во всю прыть два всадника. Доскакав до нас, лошади упали от изнеможения на землю. Это были лазутчики эмира; они загнали своих лошадей в тщетных поисках нас и только случайно наткнулись на нашу колонну. Едва переводя дыхание, сообщили они свои новости: Гехайна расположились в 4 часах к югу отсюда.
Шатры их протянулись на расстоянии двух часов езды. Весь провиант у них вышел. Нужно полагать, что завтра племя снимается с места.
— Благодарение Аллаху! — послышались радостные крики вокруг. — Аллах предает собачьих детей в наши руки, теперь они уж не уйдут от нас!..
— Настанет когда-нибудь и ваш черед! — пронеслось у меня в мозгу.
Смертельно уставшие лазутчики перебросили свои трубки товарищам, и те, набив их, зажгли.
— Воды, ради всего святого — воды! — взмолился один из прибывших. Кто-то принес мех и приложил его к губам лазутчика. Затем вновь прибывшим были вручены трубки.
Я высыпал весь остаток муки своей «Любимице» и прикорнул у нее на шее. Проснулся я от удара камнем, которым
— Иди, египтянин, подкрепись! — прокричал один из людей моего отряда, сидевший у костра. Наскоро проглотив несколько комков промасленного риса, я снова заснул: этот отдых был самым кратким за все время моей поездки.
Встал я одним из первых, наскоро оседлал верблюда, привязал сумку и мехи и затянул кушак. Был час пополуночи. Лишь только авангард пришел в движение, я присоединился к третьему отделению. Лазутчики ехали на лошадях немного впереди. Все огромное воинство двигалось в полном порядке. На всякий случай, бедуины вели с собой на поводу оседланных лошадей. До вражеского лагеря оставалось еще приблизительно около двух часов езды. Трудно было предположить, что Гехайна двинутся в путь до восхода солнца. В окутывающей нас непроглядной тьме мы постепенно ускоряли шаг. А вокруг царило все то же безмолвие великой пустыни. Но вот на востоке забрезжило слабое сияние зарождающегося дня. Я скинул свой плащ и огляделся. Черных вражеских шатров еще не было видно. Все хранили молчание, напряженно вглядываясь вперед. Где-то далеко прозвучал сигнальный рожок. По знаку нашего начальника, мы ударили пятками в бока несчастных, и без того измученных животных. Словно по команде, засвистали палки и дубинки по спинам наших бегунов. Вихрем промчались мы тысячи две шагов по пригоркам. Цель, очевидно, была теперь уже близка, хотя я все еще ничего не видел. Вдруг мы снова замедлили ход. — Головные должны задержаться здесь! — шепнул мне скакавший рядом. Справа и слева показались темные массы всадников. Они стремительно мчались вперед. Я понял, что нам надлежало охватить вражеский лагерь широким кольцом. Не успел я оглянуться, как все нападающие перешли в рысь, потом, все ускоряя бег, в галоп. Передние ряды переводили свои копья в наклонное положение. Я также инстинктивно выхватил саблю, хотя и не видел, кого и что, собственно, следует рубить. Все гуще и гуще становились окутывающие нас облака пыли. Вот сквозь ее завесу замелькали черные очертания шатров. Мы налетели на них, как смерч, и, сохраняя полное безмолвие, ворвались в лагерь. Никто не отдавал никаких приказаний. В голове была одна забота: что делать сейчас, в ближайшие минуты. Ударом сабли я перерубил одну из веревок, привязанных к колышкам, на которых держался шатер. Одна веревка, другая… Шатер рушится. Нельзя передать словами воцарившуюся суматоху: крики людей, рев животных, падающие палатки — все спуталось и перемешалось. Застигнутые врасплох люди с диким криком схватились за оружие, чтобы оказать нам сопротивление. Другие бежали к своим неоседланным верблюдам, таща с собой, что попало, в надежде как-нибудь улизнуть. Из падающих шатров с криком выбегали перепуганные женщины с голыми ребятишками на руках. Дети в ужасе прижимались к матерям, бившим себя в грудь от отчаяния. Через полупотухший костер мчатся обезумевшие козы и овцы; злобно лая, прыгают собаки, пытаясь нас укусить. Неприятель разбегается по всем направлениям. Наши всадники, с копьями наперевес, уже мчатся в погоню за беглецами, чтобы отбить захваченное беглецами добро. Все теснее становится кольцо, охватывающее вражеский лагерь. Вот старик-бедуин, дрожа от ярости, направляется ко мне, держа копье наперевес. Я вижу, как он начинает вращать древко своего оружия, и знаю, что он целит в меня. Я в свою очередь настораживаюсь и хватаюсь за рукоятку своей кривой сабли. Копье противника угодило бы мне прямо в лоб, но я успел вовремя предупредить удар и раздробил древко копья лезвием своей тяжелой сабли. Однако противник не унимается и пытается повторить удар обломком, уцелевшим в его руках. Острие почти касается моего подбородка, но в этот момент ударом сабли я расщепляю бамбуковый ствол немного пониже кинжаловидного наконечника. Только теперь он сдается: шатаясь, он направляется к палатке и прижимается лбом к какому-то столбу. Тем временем мои сотоварищи работают, рассыпавшись между шатрами. Какая-то женщина с ребенком на руках попадается мне навстречу с жалобными причитаниями. Я прошу у ней воды, она бежит в шатер и возвращается с небольшим мехом овечьего молока, который и протягивает мне.
На другом краю лагеря трещат выстрелы. Как потом оказалось, это стреляли наши, преследуя беглецов. Небольшой кучке удалось спастись на верблюдах и угнать с собой сотни коз и овец. Но это был пустяк по сравнению с той массой пленных, скота и припасов, которые были захвачены. У побежденных отбирается оружие, со многих снимается все до последней нитки. Несчастным не оставляют решительно ничего. Срывают полотнища палаток и войлоки, тут же их складывают и навьючивают на специального верблюда. Дрянной плащ, дырявый котелок, колышек от палатки, даже кусок веревки — все считается достойным внимания и забирается, как добыча.
Уже рассвело, и взошедшее солнце осветило бесформенные остатки лагеря, который еще так недавно со своими сотнями войлочных шатров похож был на дремлющий город. Я откинул немного свою коффиджи, отер пот рукавом рубашки и тут только заметил, что я ранен. Сквозь кисею я нащупал две небольших ранки на лбу и на подбородке.
Разгромленные, потерявшие все, обреченные на беспощадный голод, бродят вокруг, бормоча проклятия, и смотрят, как наши перерезают горло их козам и овцам. Не менее 400 штук мелкого скота зарубается саблями. Вскоре разводят огонь, наполняют котлы водой из мехов врага и бросают туда еще теплые куски мяса.