Под Москвой
Шрифт:
Захару Торбе досталась посылка от старушки вдовы из города Иванова; Яше Воробьеву - из Киргизии от колхозного пастуха Уртабая. Записка была написана по-киргизски, и Яша был огорчен, что не может ее прочитать.
Но самая замечательная посылка была все-таки у Филиппа Афанасьевича. Фотокарточка и письмо стали предметом всяких толков и споров.
– Везет же хрычу старому!
– с откровенной завистью говорил Яша Воробьев.
– Ведь землячка моя, из одной области!
– Ну и девушка!
– продолжал восхищаться Буслов, не отрываясь от
– Поглядите, друзья, чудится мне, что она облокотилась на подоконник и ножками болтает...
– Красота!
– ликовал Шаповаленко.
– Ох, хлопцы, мне бы рокив двадцать скинуть!
– Филипп Афанасьевич молодецки приосанился, крутнул усы и лихо брякнул шашкой.
– А ты ей свой портрет пошли. Она твоими усами любоваться будет, проговорил Яша Воробьев.
– И в бородищу твою ленточки вплетет, - добавил Салазкин.
– Ты ленточки оставь для себя, - ответил Шаповаленко.
– Ведь родятся же на свете такие красавицы!
– Анютка ни як не хуже, - ревниво заметил Захар Торба.
– Що твоя Анютка!
Было ясно, что Филипп Афанасьевич осуждает свою станичницу, и тогда Захар, задетый за живое, вытащил из бумажника фотографию Анюты. Отдав ее Буслову, сказал:
– Посмотри...
– Ого, брат! А я и не знал. Ишь ты!..
– протянул Буслов, сдвигая на лоб кубанку, подарок Доватора.
– Хороша! Гордая. Но только каждая на свой лад, - сличая обе фотографии, продолжал Буслов.
– На сибирячку смотришь и думаешь, будто родилась она для того, чтобы сидеть с ней рядышком, гладить по голове и мечтать. Хороша!..
– Буслов глубоко и тяжко вздохнул.
– А на твою, Захар, можно смотреть, а притронуться вроде как боязно...
Фотокарточки пошли по рукам. Все восхищались ими. Каждый старался сострить, но за веселой шуткой крылись душевное беспокойство и тоска по родным и близким. Кто не переживал этого чувства в тяжкие годы войны?!
Филипп Афанасьевич, трижды побывавший на войне, отлично понимал все это и сам был растроган до глубины души вниманием людей, приславших подарки на фронт. Раскупорив бутылку вина, он громко крикнул:
– Хлопцы, подставляй кружки!
– И когда вино было разлито, Филипп Афанасьевич продолжал: - Сынки, выпьем чарку, як гости пьют за честь хозяина, за здоровье его семьи. А наша семья велика, богатейша! Наша семья - весь советский народ! Смотрите, яки нам пишут письма, подарки шлют...
Филипп Афанасьевич грозно обвел всех глазами, точно готов был всякое возражение встретить решительным отпором, и неожиданно смягчил голос:
– Стыдно нам будет дивиться в очи нашим сынам и внукам, ежели мы не побьем фашистов! О це и все!
Все в раздумье затихли. Как будто все замерло на миг: кто сидел на корточках, кто стоял на коленях, кто, вытянувшись во весь рост, прижимал кружку к груди, точно прислушиваясь к отзвуку сердца. Это была торжественная минута безмолвной присяги.
Вдруг Буслов поднялся, подошел к Шаповаленко, обнял его и поцеловал.
Минуту спустя все
Филипп Афанасьевич пристроился под елкой и, еще раз перечитав письмо Фени Ястребовой, принялся сочинять ответ. Но он так был возбужден, что не знал, с чего начать, и для "успокоения" решил было подкрепиться еще одной чаркой. Покосившись на переметную суму, он, однако, не потянулся к ней, а лишь крякнул и вслух ругнулся: "Барбос, не замай думать!" От греха подальше он пошел в палатку к Салазкину и попросил его написать девушке ответ.
– В Пластинск, Фене Ястребовой?
– спросил Салазкин.
– Точно, Володя, будь ласков, удружи.
– С удовольствием! Сейчас строевую записку отработаю и приступим.
Закончив свои дела, Володя оторвал чистый лист бумаги, разложил его на ящике из-под махорки и, взглянув на Филиппа Афанасьевича, спросил:
– Может, в стихах дунем?
– Брось, Володя! Пиши так, чтоб подходяще было. Ну, это самое...
– Понятно!
– решительно перебил Салазкин и принялся строчить. Писал он бойко и стремительно. Карандаш в его руке двигался, как автомат.
"Писарь - так и есть писарь", - подумал Филипп Афанасьевич и вспомнил, как однажды в райземотделе подивился он на машинистку, которая одной рукой пудрила нос, а другой щелкала на машинке... Он просто не мог уразуметь, как можно одновременно совмещать два таких дела. Вот и Салазкин сейчас писал и грыз яблоко - подарок Уртабая.
– Готово!
– сказал писарь, отрываясь от письма.
– Читай!
– Филипп Афанасьевич, наклонив голову, приготовился слушать.
– "Разлюбезная Феня!
– начал Салазкин.
– С величайшим чувством воинского долга, с горячим в сердце стремлением сообщаю Вам, что получил Ваш подарок, от которого закипело в моей груди, как в эскадронной кухне..."
– Борщ або каша?
– зверски поглядев на Салазкина, спросил грозно Шаповаленко.
– Нет, я поставил многоточие, - невозмутимо ответил Салазкин.
– Запятую тоби в бок, що ты пишешь! Бисова твоя душа! "Разлюбезная", "закипело"! Щоб у тебя в башке закипело, як тесто в квашне твоей бабушки!
– Не нравится?
– Тьфу! Иди ты ко всем чертям с твоим письменством!
– Филипп Афанасьевич яростно сплюнул и поднялся.
– Не хочешь, от себя пошлю, - заявил Салазкин.
– Куда пошлешь?
– Фене Ястребовой.
– А кому посылка?
– Да какое мое дело! Адрес есть, а посылка могла и мне достаться.
– Ну и что же?
– немного опешив, спросил Филипп Афанасьевич.
– Ничего. Кому хочу, тому и напишу. Тебе-то что?..
– Да пиши хоть турецкому султану!
Шаповаленко, махнув рукой, стремительно шагнул к своей палатке.
– И напишу!
– запальчиво крикнул вслед Салазкин. Но тут же, хохоча, добавил: - Филипп Афанасьевич, вернись, я пошутил. Честное слово! Вернись!