Под Москвой
Шрифт:
– А я люблю, Никита Дмитриевич, простых, хороших людей.
– Это я вижу, Лев Михайлович. Да и дочь мне о вас много рассказывала. По-чудному так передавала: "Генерал, - говорит, - очень по характеру на тебя похож..."
– Что ж удивительного? Разве у нас с вами не может быть сходства?
– По душе это, пожалуй, верно. Мысли у нас одинаковые, потому что мы не о себе, а обо всей России думаем. В этом дочка моя права. Она людей нутром угадывает.
– Замечательная у вас дочь, Никита Дмитриевич. Но почему ее дома нет?
– Пошла раненых навестить да мужа проводить. На парад, что ли, собирается в
– Никакого секрета нет. Седьмого ноября в Москве на Красной площади будет парад.
– А вот немцы тоже собирались устроить парад. Листовки бросали, да, видать, не вышло!
– И не выйдет никогда!
– твердо сказал Доватор.
ГЛАВА 5
В штабе Доватора, расположенном в селе Деньково, жизнь кипела, как в муравейнике. Кавалеристы готовились к параду. Со всех сторон подскакивали ординарцы, посыльные, офицеры связи, снабженцы. У кузницы всхрапывали в станках подвешенные на подпругах кони. Ковали, выдергивая изо рта гвозди, с гаканьем вбивали их в копыта. Кони гулко били ногами, зло фыркали и повизгивали.
В особенности долго не давалась коваться Урса старшего лейтенанта Кушнарева, переименованная теперь в Ракету. Она взвивалась на дыбы, по-собачьи рыча, грызла стальные трензеля и, разбрызгивая пену, пыталась цапнуть зубами кузнеца. Смирилась Ракета только после ноздревой закрутки.
Пройдя весь курс кавалерийского обучения, эта степная красавица подчинилась только коноводу-киргизу Калибеку и хозяину. Косясь на посторонних умными фиолетовыми глазами, она предупреждающе хрипела и круто поворачивала словно выточенное бедро, намереваясь хлестнуть насмерть копытом. Однажды Петя Кочетков, залюбовавшись Ракетой, подошел к коновязи и решил погладить красивую лошадь. Кобылица, изогнув тонкую шею, настороженно фыркнула, но Петя не обратил на это внимания. Ухаживая за своим смирненьким монголом, он лазил ему под брюхо, чистил щеткой. Да и другие кони относились к нему ласково. Петя подошел сзади и смело протянул руку. Дневальный от ужаса потерял дар речи. Но тут произошло нечто поразительное. Ракета, повернув голову, легонько отшвырнула мальчика задней ногой на середину прохода и, сунув морду в кормушку, спокойно продолжала жевать сено. Петя обалдело сидел против соседнего станка и осторожно щупал пальцами ушибленный нос.
– Ну что, Кочеток?
– подскочил к нему дневальный.
– Цел, а?
– Ничего. Ишь пинается, окаянная. Озорует...
– смущенно ответил Петя и, погрозив кулаком, добавил: - Все равно на тебе проедусь. Честное пионерское, проедусь! Подумаешь, брыкнула. Видали таких!
Петя, отряхнув полушубок, вышел из конюшни.
Сейчас Ракета, стремительно выскочив из станка и играя на поводу, пружинила тонкими ногами и, цокая по мерзлой земле стальными подковами, покорно бежала за Кушнаревым, словно собака.
– Как бы она, товарищ старший лейтенант, на параде нам строй не поломала, - заметил Захар Торба, идя рядом с Кушнаревым.
– Ничего. Мундштука дам. Не подведет!
– успокоил его Кушнарев, окинув коня горделиво-влюбленным взглядом, и задумчиво добавил: - Знаешь, как проеду по Красной площади? Искры разбрызгаю! Душу, Захар, вложу и сердце.
– Правильно! Пусть наши руководители посмотрят, как мы бережем и выхаживаем коней. Да на таких конях, как наши, можно и до Берлина
Торба, зная дикий характер кобылицы, направлял своего обладавшего огромной скаковой силой кабардинца вслед за Кушнаревым, намереваясь в случае опасности прикрыть его с тыла. Ракета неслась птицей. Над ее вытянувшейся спиной крылато нависала черная бурка командира. Узкая полоска кушнаревского клинка мелькала в воздухе свистящей молнией. Мгновенными взмахами он наносил ужасные по силе удары. После атаки некоторые слабонервные люди отворачивались и жмурили глаза. Да и сам он, проезжая мимо, никогда не оглядывался на свою работу.
Когда в занятой деревне кавалеристы спешились, Кушнарев отозвал Захара в сторону, до боли сдавив ему локоть, и, глядя в лицо черными, горящими от возбуждения глазами, тихо сказал:
– Спасибо, Захар. Я тебя чувствовал сзади, поэтому и шел смело. В атаке оглядываться некогда. Всегда так держись. А кто за тобой шел?
– За мной всегда Шаповаленко, Буслов, а за ними Павлюк. Он не рубит, из автомата с ходу бьет. Ловкий!
– Ах да, Буслов, Павлюк. Да, да... это настоящие, понимаешь, настоящие товарищи. А Шаповаленко! Нам у него следует учиться. Мы еще слепнем от ярости и теряем инстинкт самозащиты, а он в атаке все видит. Старик имеет опыт. Он давно обкурил свою люльку.
После той атаки Кушнарев два дня ходил сумрачный, похудевший, вяло ел, мало разговаривал и много курил.
Торба как-то зашел к командиру в хату. Кушнарев сидел, опустив голову на стол, как будто давил лбом крышку. Захар вообразил, что командир сильно выпил, но Кушнарев, повернув к нему побледневшее лицо, молча указал глазами на стул. Задав два-три незначащих вопроса, он снова замолчал. Только по выражению беспокойных глаз его было видно, что он жестоко борется с мучительно тяжелыми мыслями.
Догадавшись о причине раздумья своего командира и не умея кривить душой, Захар без обиняков спросил:
– О немцах думаете, товарищ старший лейтенант?
– Думаю, комвзвода. О немцах и о другом думаю, - шумно передохнув, согласился Кушнарев.
– А що ж о порубанных думать?
– О каких порубанных?
– недоуменно пожимая плечами, спросил Кушнарев.
– Да о тех, що под Крюковом стоптали. Да що о них, товарищ старший лейтенант, думать! Фашистская падаль. Згинуть, да и все - туда им и дорога. Только жалко - русскую землю поганят. А вы о них душу ломаете. Торба разгневанно закусил мундштук папиросы и ожесточенно смахнул с бурки упавший на шерсть пепел.
– Я ломаю о них душу? О порубанных?
Перегнувшись через угол стола, Кушнарев приблизил лицо ближе к Захару. Оно было хмурое, утомленное и неузнаваемо страшное. Но Торбу, обладавшего железными нервами, смутить было трудно.
– Да есть такие хлипкие: побывал в бою, и начинает его сумность одолевать. А вы разве хлипкий? На войне батек да мамок нема.
– Вздор ты говоришь, Захар Торба!
Кушнарев резко положил руку на стол и, облегченно вздохнув, продолжал:
– Я бы не только батальон, а всю эту проклять гитлеровскую сжег и пепел по ветру пустил. У меня не то, браток, на душе. Пойдем погуляем, я тебе расскажу.