Под мостом из карамели
Шрифт:
– Здравствуйте! – от дверей затянула Лета. – Как у вас тут хорошо, тепло!
Дедушка лежал укутанный двумя одеялами, в очках, с закрытыми глазами. Услышав голос Леты, он приоткрыл рот и заморгал.
– Как дела? – наклонившись к самому лицу, спросила Лета. – Гимнастику будем делать?
Дедушка беззвучно кивнул. Очки, с толстыми стёклами, мутными, как немытые донышки гранёных стаканов, съехали набок. Увеличенные плюсовыми диоптриями, прозрачные глаза смотрели на Лету сквозь отпечатки пальцев.
– Давайте вымою, – ласково сказала Лета. – Смотрите, какие грязные! Вы же через них ничего не видите.
– Потом, – пробормотал дедушка.
– Когда потом? – наседала Лета. – Когда зрение окончательно испортите?
– Завтра. Дочка завтра придет и вымоет.
– Точно придет?
– Звонила, сказала – завтра.
– А если её завтра опять с работы не отпустят, как в тот раз?
– Отпустят.
– А на прошлой неделе не отпустили?
– Нет.
– Вот видите! Где дочка работает?
– На заводе.
– На каком заводе?
– «Красный салют».
Лета и до этого ни разу в жизни не видела человека, работавшего на заводе, поэтому трудившаяся там несуществующая дочка её не удивила.
– Всё, больше я с вами спорить не стану, отдавайте очки, их нужно вымыть.
Лета стянула бельевую резинку с уха и в тот же миг пожалела – очки оказались слабыми, самодельные крепления едва держались, заушина повисла, сиделка согнулась углом, вся конструкция завиляла в руках. Вымыть их, не повредив, было всё равно, что отмыть снег. Только бы не сломать, молила Лета, намыливая стекла и смывая пену струйкой теплой воды. Теперь ещё вытереть! Лета положила на оправу обрывок туалетной бумаги, выждав, сняла мокрые клочья, и, наконец, с облегчением надела очки на хозяина.
Она смотрели друг на друга. Огромные, увеличенные толстыми линзами глаза, казалось, выходили за края, как у нарисованного маленького человека, упорно бредущего сквозь одиночество и мглу.
Сестра принесла лекарство, наклонилась поправить подушку, опешив, долго глядела в лицо, потом засмеялась:
– Очки вымыли? Кто это вас уговорил, неужели Лета? Лета, спасибо, вы первая, кому это удалось.
– Дочка мыла в тот раз, – поправил дедушка.
– Слава богу! – сказала сестра и ушла, посмеиваясь.
– Давайте я вам новые очки куплю, – вдруг предложила Лета, окрыленная успехом в деле доброты. – Узнать бы, какие у вас стекла?
– Этот глаз плюс четыре, этот – плюс семь, расстояние шестьдесят два, – неожиданно сообщил дедушка и опять замолк, но теперь счастливо, вдруг разом уверовав и в выздоровление, и в возвращение на праздники домой, и в жизнь, и в дочку, и в Лету.
– Четыре, семь, шестьдесят два – запомнила. Тогда я прямо сегодня, по пути домой, и куплю! – сказала Лета. – Встречаемся через неделю. Чур, режим не нарушать, в выходные в самоволку не бегать!
Как только Лета вышла из палаты, дедушка начал её ждать.
А Лета до блеска вымыла посуду в буфетной, закрыла форточку ветреного поведения, сдернула бахилы и пошла домой.
Выйдя на проспект, она сразу принялась думать о работе в «Хлебе и шоколаде» и позабыла про очки. И только увидев на одном из зданий вывеску «Оптика», остановилась, и дёрнулась, как обожженная.
Очки! Правый плюс шесть, левый плюс три? Расстояние? Какое расстояние? Левый, правый. Нет, нет – четыре и семь, это точно. Которое стекло – четыре? Дедушка лежал лицом к двери, значит, правое стекло было слева. Или нет? Она оглянулась – ехать назад? Без бахил не пустят, получать второй комплект – заворчит гардеробщица. Брать связку ключей от шкафчиков, искать сменную обувь, в очередной раз переодеваться. Но самое главное, опять допрашивать дедушку, который уверен, что она уже купила и несёт ему новые очки. Снова здорово, подумает дедушка, наобещала, а самой денег жалко, вот и врёт, что забыла. Городского телефона в сестринской нет, только внутренний больничный. Номер мобильного сестёр она не знает, да и неловко просить кого-то бросать свои дела и идти по чужим косякам. В следующий раз она сможет прийти в больницу только через неделю. Лета представила, как дедушка просияет, завидев её в дверях палаты, а она начнет оправдываться, юлить, мол, извините, забыла ваши диоптрии, но на следующей неделе – точно! Ну почему она сразу не побежала в сестринскую, не записала всё на стикер!
– А потому что на самом деле я не люблю людей, – вдруг пробормотала Лета. – Я их ненавижу. И они меня тоже. Я – урод, выродок. Поделиться своей любовью! Я даже этого не могу. И никто, и никогда меня не полюбит. Даже родная мать не захотела жить со мной, сбежала куда подальше, и никакой гуманизированный инстинкт не помог. Ты правильно сделала, мама. Зачем, кто разрешил пускать меня к больным людям? Может, я вообще родилась для зла, и от таких, как я, нужно прятать даже мертвых.
Лета не пошла в больницу ни через неделю, ни через две, и чем больше времени уходило в прошлое, тем труднее было решиться предстать перед братьями и сёстрами, чтобы услышать – где же вы были, мы так вас ждали!
Дедушка всю ночь лежал в очках, всматриваясь в серую мглу, бродившую за окном. Он не давал снимать очки ещё две недели. А потом догадался, что Лета ушла туда же, куда и его дочь. Тогда он снял их, и закрыл глаза, потому что больше не хотел видеть своё одиночество.
– Летка, ты что, грустишь? – беспечно спросил папа.
– Нет, – соврала Лета. – Просто задумалась. Ты мог бы возлюбить ближнего, как себя самого?
– Конечно, нет. Я не Иисус Христос. И тебе не советую. Это бессмысленно, более того, вредно. Чем больше добра, тем сильнее зло – действие всегда равно противодействию.
В сентябре Лете пришла эсэмэска от старшей сестры: «Сообщите, ждать ли Вас еще?». Она не ответила. А в октябре решила идти в храм Первой Градской больницы, на собрание службы «Милосердие», и сообщить батюшке, что покидает ряды добровольцев. Потому что не имеет права обманывать людей, которые верят, что их любят.
Глава 12
Мост и пуля
И вот теперь она вышла из метро «Октябрьская», прошла по подземному переходу на другую сторону Якиманки и остановилась перед светофором через Крымский Вал. Было воскресенье. Редкие машины почти не нарушали бродяжьей цыганской красоты октябрьского дня – солнце, прозрачный осенний воздух, в котором далеко разносились звуки, порывы асоциального ветра, тоскующая небесная синева, наполненная светящимся газом, и деревья в жёлтых листьях и алых ягодах. Впереди были затяжные дожди и первая изморозь, но пока их неизбежность предрекала только тёмная строчка журавлей, летевших над Москвой по пути к болотистой долине реки Иордан. Журавли закричали – тоскливо, ведь они прощались с родиной. Лета подняла голову и сняла очки. В глаза ударил синий небесный свет, весь в солнечных блестках, а в уши – звуки природы, которые горожане называли тишиной. Лета проводила строй журавлей размытым взглядом, рассеянно посмотрела в голубую перспективу и вдруг увидела, что на Крымском мосту, на самой вершине, стоит крошечная пластмассовая фигурка.
На светофоре зажёгся зелёный свет. Но Лета глядела вдаль, на серебристый шевелящийся крестик на вершине пилона.
Папа вошел в кардиозону фитнес клуба «Уорлд класс» на улице Земляной Вал, встал на беговую дорожку, включил встроенный телевизионный экран, выбрал канал «РБК», нажал кнопку «старт» и, не сходя с места, отправился в долгий трудный путь.
Полицейский в звании майора, одетый в чёрный кожаный пиджак с трикотажным капюшоном, белую рубашку с галстуком и чёрные лакированные ботинки, вышел из подъезда дома по улице Люблинской на юге Москвы, пересек яблоневый сад, прошёл вдоль ограды школьного двора, вышел к автостоянке и сел в собственную машину марки «Ауди». В крови полицейского не было ни одного промилле алкоголя, но присутствовал препарат фенибут – легкий транквилизатор, продающийся без рецепта.