Под музыку Вивальди

Величанский Александр

«На людское поголовье…»

На людское поголовье погребальной глины комья падают с небес. Высь небес их вес полнит силою ударной — беспощадной, богоданной… И глядит толпа, вздевши черепа.

«Выдохся июль. Всё шире…»

Выдохся июль. Всё шире времени уход между нами. Вот даже тополя в квартире не клубится пух, семенем набухший. Впрочем, во дворе на лавке склочен сонм

седых старух.

«Отвлекаясь от бумаги…»

Отвлекаясь от бумаги, ну, хотя б на миг, скажем, что у нас в продмаге (прямо в нем) мясник удавился. Были толки, отчего и как. Но ни кто не смыслил толком в смерти, в мясниках.

«Не ночами – утром к чаю…»

Не ночами – утром к чаю жду ее, вернее чаю появленья: вдруг вторгнется и рук, уст моих коснется бурно, вспыхнет, как смола… А уйдет… я пуст, как будто женщина ушла.

«Не запомнил я, казалось…»

Не запомнил я, казалось, цвета этих глаз, но наутро все казалось цвета этих глаз: в сквере – лиственницы, ели, девы, дети, спаниели, блик асфальта ли, голый дом вдали.

«Годы сменит вдруг година…»

Годы сменит вдруг година. Человек в свой срок к Богу лепится, как глина, жаждет, как песок. Бог на черепки воззрится с чистой высоты или на песок – крупицы кварца и слюды.

«Как сквозь землю провалилось…»

Как сквозь землю провалилось солнце в море. Свет стал рассеян, словно вспомнил что-то. Мчались с дюн в волны три наяды юных, тешась прытью ног. Сколько же им было десять наших лет назад?

«Ты ушла из жизни. Да, я…»

Ты ушла из жизни. Да, я знаю – из моей (я живьем не погребаю женщин ли, друзей). Жутко ладя шутки те же, плоть, тоску, тщеславье теша, злая, как молва, ты еще жива.

«Воробьи. Скворцы. Вороны…»

Воробьи. Скворцы. Вороны. Голуби с ленцой. Каски из пластмассы. Робы. Ватники. Лицо черной «Волги» из. Ухабы лезут на бугры. Псы бездомные. Прорабы. Крысы и воры.

«Не склониться мне привычно…»

Не склониться мне привычно над загаром безграничным, не очнуться вдруг средь уснувших рук. Жажда обернулась местью: сух колодец – в нем родинок твоих созвездья не увижу днем.

«Глухоты лохань…»

Глухоты лохань собственную всклянь — чу! – качнула… Но покуда в мире

Бах и Букстехуде существуют, всё же как-то можно слышать вдруг хоть тревожных пиччикато моцартовский звук.

«Сторонитесь душ…»

Сторонитесь душ, тех, что слишком уж одиноки. Ведь они-то так и льнут к вам. Что же скрыто за злосчастным их одиночеством – средь пыли в однокомнатной квартире где-то между книг.

«Ночь. Кварталов электрички…»

Ночь. Кварталов электрички вкруг столицы мчат ритмично — ветер пустырей гасит поскорей в мимолетных окнах тени — паранойя сновидений до ненастных утр гонит спящих внутрь.

«В бурю, в вёдро, как младенцев…»

В бурю, в вёдро, как младенцев, к платьицам, к дубленкам – к сердцу, прижимая их, из домов нагих клочья комнатных собачек (всех их как-то звать) вынесут и чуть не плача, ставят на асфальт.

«Истеричная беспечность…»

Истеричная беспечность вечеринок. Чок! С девочками, из-за плеч нас зрящими. Дичок (чок!) с бородкой, словно ключик от чужих квартир, — надокучили мне, внучек, и чума, и пир.

«Лот в Содоме мимоходом…»

Лот в Содоме мимоходом жил. В тоске на дом, окруженный пьяным сбродом, что глядеть? – огнем он гори! Но движет ею та же страсть одна: в любопытстве каменеет Лотова жена.

«Сосны в синеве и бельма…»

Сосны в синеве и бельма облачности глыб. Несмотря на корабельный, просмоленный скрип, покачнувшись, точно пьяный сушей мореход, бор стоит, навек отпрянув от балтийских вод.

«В душной дюне навзничь лягу…»

В душной дюне навзничь лягу. Как росы ночную влагу, дюн дневных песок — лап, когтей и ног тысячи следов впитал он, их рассыпал, разметал он, оттого в песках днем бесследно так.

«Оттепель теперь – наслышка…»

Оттепель теперь – наслышка. Стужа: ни гу-гу. Слесарю, что, выпив лишку, ночь проспал в снегу, ампутировали пару тароватых рук: «Уж не то слесарить, падло, нечем выпить, друг!»

«Рос я при социализме…»

Рос я при социализме победившем. Поздно в жизни я очнулся. Звук изо всех наук поздно выбрав понаслышке, я с тех пор поднесь — весь – вокзальная одышка: опоздал… конец.