Под музыку Вивальди

Величанский Александр

10

Она любила каждого из тех, кого она любила – без помех, раздумий, слов иль слез еще! Бывало, ее после разрыва удивляло, как мог ей полюбиться пустобрех такой… На деле же их всех она не видела. Она лишь изменяла со всеми – изменяла одному, любимому столь долго потому.

Жестокий романс

(на мотив «Маруся отравилась»)

Смешны ее веснушки на маленьком лице. Не вспоминай дурнушка об этом подлеце. Не брей своих подмышек и глаз не подводи — выписывай из книжек научные труды. Довольно заниматься сведением

бровей — займись трудами Маркса и дальше их развей. И он, подлец, узнает (не Маркс, а твой подлец), какой посредством знаний ты станешь, наконец. Всё может Божья милость до воскрешенья вплоть: Маруся защитилась. Храни ее Господь.

Про мово

«Но я другому отдана;

Я буду век ему верна»

Мы с Женькой встретились сперва, когда мои хозяева свезли меня на дачу. Все лето прогуляли ТАК. Он на гармошке был мастак. Но подступаться начал. Однако я себя блюла. Хоть лапал он меня дотла. В Москве по нем томилась. Он приезжал по выходным. В подъезде мы стояли с ним — хозяйка не бранилась. Потом он в армию ушел. Сказал, не дожидайся, мол. И писем мне не слал он. Но я ждала его – с ума, видать, сошла, хоша сама, но ТАК с одним гуляла. Он с армии привез жену себе. Фабричную одну. Видать, поила шибко. Кудрей-то, Господи, кудрей! — да шестимесячны у ней и брюхо, и завивка. Он, как пришел, – сейчас ко мне. А я ему: ступай к жене — она вить губки красит. Тут он мне в морду этак во — ему подружка про мово насказывала басен. Сама позарилась, поди. А он и рад. Ну, погоди. Ходил один за мною лет пять: тихоня и не пьет. А мне уж двадцать пятый год. И я пошла женою. Ну, от хозяев, ясно, взял. Пошла я в дворники. Подвал нам в новом доме дали. И Женька – тут как тут. Да я поди, сумею устоять, хоть дрался он вначале. Ведь мой-то что – уж больно стар: и заступаться бы не стал — куда ему – портянка. А Женька, Женька – парень. Вить я жду, когда он снова бить придет меня по пьянке.

Плясовая

У мово ли у милка Сладка водочка горька. Горше водочки – медок. Помер, помер мой милок, помер, помер кавалер, помер сокол – околел. В меня миленький гостил — все до ниточки спустил — целовальникам сволок. Помер, помер мой милок, помер, помер кавалер, помер сокол – околел. На могилке у милка — ни травинки, ни цветка — полынья, чертополох. Помер, помер мой милок, помер, помер кавалер, помер сокол – околел. Я во этом во аду свово милого найду: йде колечко? йде платок? Помер, помер мой милок, помер, помер кавалер, помер сокол – околел.

Концы с концами

Ее судьба сложилась круто: двоих любила – дело швах — поэта, нет – обернута, что алкашом на Кадашах прослыл во всех продмагах… ах, и знаменитого изгоя — мечтал о райских он краях, за что его начальство злое с работы – в шею – на бобах сидел с ребенком и женою. Любил ее обериут [5] , любил не менее спиртного (от коньяка и до «Тройного»), но не оплачивался труд поэта вольного – на что вам опохмелишься? И она всегда была ему должна — ему, подругам и соседу. Зато изгой был сыроедом. Но сырость тоже, Боже мой, до страсти дорога зимой, к тому ж в пристрастиях

с женой он не сходился. Огурцами пацан не проживет – обмен веществ… И чтоб концы с концами сводить, она – судите сами — спала с одним из АПН.

5

Обериуты – группа трагически погибших и трагически забытых поэтов тридцатых годов. Здесь, разумеется, имеется в виду кто-либо из многочисленных подражателей их манере письма.

Встреча

Она его увидела вдали еще незрячим взором. Люди шли куда попало, торопясь из стужи. Но он остановился у ларька табачного. Стал ближе. И к тому же заметен чем-то стал издалека, но только чем – она не разумела. Вот дальше двинулся он, как-то неумело минуя ближних… Боже, на кого ж он так похож? Сутулостью и ростом. Походкой бережной. И жестами похож: как вытряхнул из пачки папироску, от ветра отвернувшись – и лицом склоненным показался ей знаком… Нет, положительно, мы с ним встречались где-то. Вот дым знакомым выпустил кольцом. И рот кривит знакомо. И одет он в знакомое пальто. Идет с ленцой — той поступью упругой, но и вялой одновременно… И она узнала! — пальто сначала – шили на заказ! И вот такая же была в ту зиму стужа, когда пальто надел он в первый раз: ужасно шло ему – прям не узнаешь мужа.

Лесная нимфа средней полосы

Лесная нимфа средней полосы: ей хвоя сыплется в роскошные власы с еловой вольной лапы. Паутина касается удачных черт. Она литая средь болот – окружена природой робкой скудными дарами — грибы, черника… Но зато самой даны какие бедра… вечерами — какая грудь, какие ноги – ой — искусанные комарами.

Напрасно

Напрасно певчий на нее кричал. Отталкивал иль мучил по ночам, напрасно чуть не бил, хоть вроде не в чем ее и упрекнуть, напрасно пел чуть что, чтобы молчать с ней – он был певчим и чтил свой дар – ее ученых дел навязчиво чурался он, как праздных, и пел: «О, ге-о-фи-зи-ка!», напрасно он не хотел и слышать про детей ее (их было двое: сын и дочка), напрасно не звонил подолгу ей: сама придет – стирать пора. И точно — она являлась с грудою еды, с той ровной радостью, к которой вряд ли ты и впрямь причастен. Называла «милый». Стирала. Как могла, пеклась о нем. Не зря он нервничал. Она его любила САМОСОСРЕДОТОЧЕННО – при чем тут он? – хотя он был и вправду певчим самососредоточенным… Но печень болела вечерами… Желтизна какая-то являлась из-под бритвы… При чем тут он – акафисты? Молитвы? обряда векового новизна?

Рай

Мне, парень, кажется порою, коль вправду грянет трубный гром, мы (бабы) в рай повалим роем, как будто утром из метро. Ведь христианки мы по сути, поскольку жребий наш таков — поскольку жребий нам повсюду — любить и обнимать врагов.

Сатир

Говорил сатир ревнивый: «Чем нас привлекают нимфы? — тем, что будто дерева, одинаковы сперва, но затем – совсем различны, коль вблизи рассмотришь лично каждую – сквозь их красу. Словом, с ними – как в лесу».

Ненавижу

Ненавижу мужиков. Всех. Тебя вот, скажем. Мужа. Всех. Живете вы легко. И молоденьких подружек ваших тоже не терплю. Им-то, правда, отрыгнется скоро, скоро – к октябрю, к осени. Потянет в гнезда — всем захочется тюрьмы. Вы становитесь умнее, интереснее, а мы — мы рожаем и дурнеем. Вам, подонкам, невдомек, что мы чувствуем не хуже вас… Летит, как мотылек, на любую юбку… Ну же.