Под музыку Вивальди

Величанский Александр

Фавн

И в темноте подумал фавн: так на досуге пошучу я: де, нимфы тем доступней нам, чем им доступней вера в чудо.

Ночь

Не надо слез прогорклых, давно ослепших слез. Сидела полуголая в жару своих волос. Теней ночная графика явилась на стенах. Молчали фотографии. Водопровод стенал. Белела простынь голая. И ночь была душна. Вот где-то радиола, и мелодия слышна. Шуршала зелень в скверике, как прежде по ночам. И – никакой истерики. И – телефон молчал. По улице ходили гуляки – ну-ка тронь! И в кухне холодильник подрагивал, как конь.

Ламентация

Видела

его на Невском с этой тварью нынче днем. Я совсем одна, и не с кем позлословит мне о нем. …В Петергоф возил и в Павловск (ничего там, кстати, нет). А потом, небось, трепался обо мне… искусствовед!

Словно

Успокоилась работой. Верой в Божьи чудеса. Ненавистью. Верой в Бога — больше в Сына, чем в Отца. Успокоилась. Порядок в комнатушке. Вырос сын. Муж ушел, и ад догадок раем знанья стал. Ведь с ним кончено. И ей спокойно. Даже страх ее устал. И лицо у ней такое, словно крест к ее устам поднесли, благословляя. Из былого – только смех вырывается: былая живость чувства без помех. Успокоилась – не Буддой, но Христом – того гляди и утонет крестик в бурной неприкаянной груди. Успокоилась. Устала. И таков минувший лик — словно ждет она удара от любого всякий миг. Словно ждет она удара или чуда… Вечер пуст. И душа уходит даром из ее бесстыдных уст.

Видит бог

Сапоги один достать обещал. Да жмется мать. Я сама-то – вся в долгах. Говорю Давиду – так, мол и так. (Ведь он горазд — мы с ним даже в лифте раз). Говорю, что врач кусок требует. Достал и в срок. Адрес вру. К подруге он — на такси меня. Фасон срисовала. Попила чаю с тортом. Добела набелилась. Томный вид: еле вышла. Мой Давид побелел белей белил, что на мне, и подхватил на руки меня. Дрожит. Ну, и что с того, что жид. Зря его Наташка так. Любит. Любит, как дурак. Любит больше, чем жену, Чем свою жидовку… Ну, согрешила, видит Бог. Но куда мне без сапог?

Подземная нимфа (3)

Бедная нимфа, темно под землей, душно, а дни-то смыкаются где-то. Станут ли глиною или золой все эти линии тела с газетой?

Чудо

Откуда эта вера в чудо, когда уже ни юных сил, ни чувства, казалось бы, остаться не должно у них – обманутых, растраченных давно на чьи-то прихоти, измаянных работой и одиноких. Все же ждут, что кто-то — прекрасней, чем любой киноартист — вдруг явится из толп безлюдных – чист и светел. Верно, помнят время оно, когда сходили ангелы на лоно простых и грешных дочерей земли и страстью их своей небесной жгли. И чистотой небесною палимы, рождали девы сильных исполинов — в глубинах памяти, на допотопном дне те времена запомнили оне наверное.

Спутница

Девица и отец ее? – они вдвоем вдали от пляжной беготни. Полуодет он: замша, жир и пряжки. Девица подставляет солнцу ляжки, и плечи до сосцов заголены. В девице больше пола, чем красы. Он смотрит на японские часы. Но молодость ее столь герметична, что ясно и под замшей заграничной: он ей годится в деды – не в отцы. Он озирается вокруг, как иностранец (хоть по-литовски говорит) – отставший старец, а спутница исчезла впереди… но вот она протягивает палец к колечку серебра на старческой груди.

Душа моя

Душа моя, откуда и куда ты? не ты ль во всем на свете виновата? Кругом года, трактиры, города — откуда ты? Откуда и куда? Быть может, ты мне в души не годишься? или сама подумываешь: ишь ты — меня к себе припутывает плут. Душа моя, как разминуться тут? Душа моя! – гулять бы ей на воле. А мне б ее искать, как ветра в поле — в полях, в которых сколько не паши минувший тлен, не встретишь ни души.

В свет

Быть может, вы ее встречали сами — старуху с голубыми волосами (такая краска дикая): меха потертые, вуаль… Стара, суха. Ветхозаветный зонтик. Шляпка. Гневно толкает публику слепую. Ежедневно у Елисеевых она себе берет грамм пятьдесят чего-нибудь. Черед выстаивает гордо и надменно: спешить ей некуда. «Вот я у вас намедни брала швейцарский сыр, так он несвеж и нехорош. Он разве – для невеж». А эти наглые воровки-продавщицы! И публика – всегда куда-то мчится. Куда? – да за какой-нибудь треской! Она же шествует неспешно по Тверской — разглядывает новые афиши (нет, не читает, а глядит). Всё тише идет, чем ближе к дому. В автомат зайдет и там оставит аромат каких духов, хоть некому звонить ей. Но, выходя, уронит: «Извините, я задержала вас, но аппарат, сдается неисправен». И парад еще торжественней и строже становится… И ежели прохожий (какой с невежи нынешнего спрос!) вдруг, поражен голубизной волос, ей вслед уставится – так ей ведь не в новинку такие взгляды вслед. И сразу видно: вульгарный тип. И, Боже, как одет! Штиблеты эти желтые… О, нет, она всегда считала, что мужчины беспомощны, смешны, каким бы чином их не венчали, бедных. Суть не в том. И думают, как дети, об одном. А женские презрительные взгляды она не замечает. Их наряды внушают отвращенье ей. И яд их взглядов отражал бесстрастный взгляд — им с юности она владела грозно. …Но вот уже и переулок – поздно: помедлить прежде надо было… Вот казалось бы, сейчас она войдет в подъезд с кариатидами… Она-то войдет – да еще как… Но воровато и робко оглянувшись – не видал ли кто – она тайком в полуподвал вдруг юркнула, как девочка, по стертой постылой лестнице. Две толстозадых тетки какие-то ей всё ж взглянули вслед… Но завтра она снова выйдет в свет.

Изгнание

He гневался Адам на Еву и Иеговы гневу не подражал. Он шел уже не нагишом с подругою, теперь понятной, в мир безвозвратный, где им судили впредь труды и смерть, сквозь оцепленье Серафимов — в руках, вестимо, двуострые мечи… А рай в ночи благоухал пустопорожне, и звери Божьи в нем мыкались одни: не ведали они, что ждет и их изгнанье, за пропитанье кровавая борьба — силки, стрельба.

Портрет

За центральных зданий черствым рустом — в переулке, в доме из доходных, где все вымороченней жилплощадь коммунальная, в квартире, слишком некой, в комнате, как водка, одинокой жил старик, но без своей старухи. Было деду семьдесят. Возможно, шло к восьмидесяти – горькие запои возраст затянули как бы ряской — старый пруд. Он был пенсионером: пил по пенсиям. Но лишь по смерти бабки: умерла, как ни ходил за нею. В голой комнате его теперь остался лишь портрет ее великолепный: с фотографии глядела гордо женщина красы не то что строгой — замкнутой скорей, скорее – скрытной как порывы юности. Прекрасным и таинственным лицо ее казалось на портрете молодом, хоть старой фотография была и пожелтевшей. Оттого ль что не хватало водки, иль от одиночества – не знаю — но надумал дедушка жениться на одной старухе из продмага (разумеется, из винного отдела). Говорил старик своей старухе: «Мне не надо твоего прибытка. Ты ведь, знать, на пенсию выходишь. Детки твои тоже разбежались. Кончится прибыток, а вдвоем мы пенсиями сложимся – протянем». Долго думала убогая старуха над причудой этого пьянчуги: тридцать лет она жила без мужа, выросли и разлетелись детки, дед сказал, что комната большая, а у ней не комната – каморка. Чуть не сладилось у деда это дело, чуть не вышла за него старуха, но надумал дедушка невесте показать вперед свою жилплощадь. Оглядела койку, подоконник, стол, обоев рвань, в окошке – дворик и портрет старинный заприметив, долго на него глядела бабка… наглядевшись, деду отказала наотрез: уж больно пьешь нетрезво.

Во Сретенье

«И рече рабу, кто есть человек оный

иже идет по поле во сретенье нам»

(Быт., 24, 65)

И в поле вышел Исаак навстречу сумеркам. Но мрак еще лишь зарождаться начал. Кричал ишак, тот мрак вдохнув. За горизонта вечный круг исчезло солнце. Лай собачий сливался с блеяньем овец. И пахли травы. И чебрец средь них особо. Пахло волей. Шел Исаак в раздумий мгле по остывающей земле навстречу сумрачному полю. За праотеческой спиной шатры исчезли. И родной вкус дыма пустошью зашелся в пространстве чуждом и большом, где степь лежала нагишом, наложнице подобно. Шел всё и шел пустынный Исаак. Сгущался вековечный мрак, но разглядела человека средь надвигавшейся земли, среди времен грядущей тьмы с верблюда дальнего Ревекка.